Все случилось почти мгновенно.

Раздался мощный взрыв, и передний бэтээр встал как вкопанный, страшно завыв своими двигателями.

"Мина!"

Сашка не помнил, успел он это крикнуть или только подумал, как тут же прогремел второй взрыв, и передняя машина оказалась в огне. Одновременно что-то мягкое и теплое плюхнулось лейтенанту Бондаровичу на лицо, на грудь.

Его водитель резко затормозил, и Банда буквально слетел в люк, во все горло ревя:

– Засада! Назад! Вправо по "зеленке" – огонь!

Гулко застучал КПВТ в башенке бэтээра, слились в общем грохоте очереди пулеметов и автоматов из бойниц. Сашка кинулся к триплексу, пытаясь рассмотреть, что стало с передней машиной, но спасать там уже явно было некого – бэтээр был пробит, видимо, кумулятивной гранатой, и шансы спастись оттуда были равны нулю.

Банда оглянулся на ротного – "чего молчишь?" – и онемел: вместо Витьки в люк упал залитый кровью труп, у которого совершенно не было головы.

Из воротника куртки торчали ошметки мяса и, – он даже сейчас вздрогнул, вспомнив то зрелище! – зубы нижней челюсти.

То ли разрывной пулей, то ли осколком Дербеневу начисто снесло голову. Как будто и не было Витьки...

Отстреливаясь, они за считанные минуты пронеслись по дороге назад, к своим.

Банда выскочил из бэтээра, остановившегося на полном лету около командной машины, и бросился к командиру батальона на доклад:

– Товарищ подполковник...

– Лейтенант, я все понял. Помойтесь.

– Товарищ под...

– Умойся, Саша!

Только сейчас Банда уловил какое-то странное выражение в глазах подполковника. Некоторое время он никак не мог понять, что же оно означало. И вдруг почувствовал, что командир смотрит на него... с ужасом. Да-да, немой животный ужас застыл в глазах бравого боевого офицера.

Банда, ничего не понимая, отошел в сторону, и тут к нему подбежал сержант Савельев, командир отделения.

– Товарищ лейтенант, пойдемте... У нас там вода есть.

– Чего вы ко мне все дободались? Какого тебе-то хрена надо? – закричал в сердцах Банда на сержанта, не врубаясь во внезапную причину столь пристального внимания к своей внешности. – Чего надо, спрашиваю?

– Кровь у вас, товарищ лейтенант...

– Где?

Сашка быстро взглянул себе на грудь, и его чуть не стошнило. Бронежилет, хэбэшка, ремень – все было в свежей, блестящей на солнце крови. А на плече, на воротнике белели студенистые, вздрагивающие от любого движения мозги и застрявшие в них осколки костей.

"Витьки!" – сразу понял он.

– Твою мать, – громко, не сдерживаясь, в сердцах выругался Банда.

Больше времени терять было нельзя, он наскоро помыл лицо под тоненькой струйкой воды из фляжки Савельева, смахнул с обмундирования то, что осталось от головы Дербенева, и снова вскочил в бэтээр, бросившись догонять ушедшую вперед колонну...

А вечером в лагере, снимая "лифчик" и бронежилет, пропитавшиеся кровью друга, снова почувствовал, как терпкий ком подкатил к самому горлу, заставляя сжиматься желудок противными спазмами, – в складках его хэбэ, под бронежилетом, придавленный "лифчиком", целый день пролежал вытекший, похожий на мокрую выцветшую тряпочку глаз Витьки...

Этот запах – запах крови, мозгов, запах внутренностей человеческих, густо-густо замешенный на запахе водочного перегара, преследовал Банду несколько недель. Он не мог спокойно есть. Не мог без отвращения одевать свое, уже давным-давно отстиранное обмундирование, не мог сидеть в бэтээре, на броне которого убили капитана Дербенева.

И он совсем не мог пить.

Когда вечером того же дня офицеры их батальона собрались в фургончике, раскупорили водку, чтобы помянуть Витьку, и Банда взял в руки до краев наполненный "Малиновский" стакан, запах водки так резко ударил ему в нос, так живо напомнил запах смерти и перегара, что он не выдержал – его вырвало сразу же. Рвало долго, судорожно, рвало тогда, когда рвать уже было совершенно нечем.

С того дня несколько месяцев не мог Банда пить ничего крепче сухого вина...

Солнце мое, взгляни на меня!

Моя ладонь превратилась в кулак.

И если есть порох – дай огня.

Вот так!..

Через Пенджикент он пролетел мигом, почти не сбрасывая скорости на его узких и пыльных, совершенно пустых сейчас, в жаркий полдень, улочках.

Ни одной милицейской или военной машины. Ни одного подозрительного движения на крышах домов или непонятного скопления людей Банда не заметил, и это обстоятельство его сильно обрадовало, – возможно, бандиты еще не засекли его, и тогда у Сашки появлялись весьма неплохие шансы вырваться из Таджикистана, а тогда – ищи ветра в поле. По крайней мере, надежд на спасение пересечение границы прибавило бы здорово...

Он вылетел из города, прибавил еще газу и, вытащив зубами сигарету из пачки, совершенно расслабившись, закурил.

До границы, по его расчетам, оставалось километров двадцать пять. Дорога, бежавшая вдоль петлявшего справа Зеравшана, была, конечно, не западногерманским автобаном – извилистая, разбитая, наполовину занесенная песком, пылью, мелкими камнями. Но для его "мицубиси" такая трасса была не испытанием – развлечением, и Сашка представлял, как минут через пятнадцать-двадцать окажется уже в Узбекистане.

Он, наверное, уж слишком расслабился, потому что эскорт, появившийся сзади в клубах пыли, поднимаемой его "паджеро", заметил слишком поздно.

Две машины, марки которых в тучах поднятой пыли и в дрожащем зеркале заднего вида Банда совершенно не мог различить, неслись со слишком большой для обыкновенных лихачей скоростью, и парень сразу понял: это за ним.

Сомнений не осталось, когда в передней, белой, которая оказалась открытой, за ветровым стеклом встал автоматчик и открыл огонь. Пули не задели джип Банды, но очереди гулким эхом разнеслись над долиной, отраженные скалами и горами.

На секунду тот боевик исчез, а когда появился снова, в руках он держал что-то громоздкое. Банда никак не мог разглядеть, что это, но, впрочем, особо и не старался, пытаясь выжать из машины все, на что она была способна, и пристально следя за этой идиотской извилистой дорогой.