Долго, лет до восьми, она путала, где верх, где низ. И сейчас порой смещается пространство, водная гладь кажется бездонной, бесконечной, а небо — рукой подать, и будто не на земле, а на небесной тверди лежит её бездвижное тело, по-рыбьи оживающее в воде.

Раскалённое докрасна солнце медленно исчезало в волнах. «Оно полно достоинства, так как знает, что завтра взойдёт вновь», — подумала Айка, наблюдая за тем, с какой спокойной обречённостью уходит солнце за горизонт.

— Жаль, — откровенно вздохнул Марио. — Такая красивая девчонка.

Айка зябко передёрнула плечами:

— Не люблю, когда меня жалеют.

— Ты когда-нибудь на катере каталась? — спросил Гали.

— Нет ещё.

— Покатаемся в ближайшее время, — пообещал он.

— Ты и коня обещал, — улыбнулась она.

— Будет тебе и конь.

Низко над скалой пролетела чайка, розовая от закатного солнца.

— В будущем, — задумчиво сказала Айка, следя за её полётом, — человек научится перемещать своё сознание в любое животное или в другого человека. То есть, перевоплощаться во что угодно и путешествовать, куда захочется, без особых усилий.

— В будущем, — сказал Гали её тоном, — какой-нибудь физический недостаток не будет так переживаться человеком, как сегодня, потому что душа у людей будет иная. Более многообразная, что ли. Впрочем, и физических несчастий станет поменьше. А теперь вообрази себя рыбой и быстрей двинули назад, а то скоро стемнеет.

Преодолев тот неловкий миг, когда ребята помогли ей соскользнуть в воду, она поплыла. «Вот так бы и жить в море», — подумала в который раз.

Не проплыли и двадцати метров, как увидели мчащийся к ним спасательный катер. На носу его стоял человек с рупором, из которого доносилось:

— За нарушение правил, товарищи, будете оштрафованы. Осторожно, объезжаем!

Катерок подошёл совсем близко и остановился, чтобы захватить их за борт. Айка даже зажмурилась, вообразив, как её волокут туда, и запротестовала:

— Не хочу!

Они продолжали плыть, а катер следовал за ними, и весь путь человек с рупором угрожал штрафом. На берегу Марио и Гали подхватили её под руки, отнесли: под маслины, в коляску, а сами вернулись на катер, откуда за ними уже было ринулся спасатель.

Теперь они встречались почти ежедневно. Однажды Айке захотелось прочесть Гали свои впечатления об Альфанте.

— Странные ты сказки сочиняешь, — сказал он, когда она захлопнула тетрадь. Перевернулся на спину и зажмурился.

Айка не стала спорить, доказывать, что вовсе не сказки записывает, а мыслепутешествия, и что ещё сегодня утром разговаривала с Юком.

— Эх, умел бы я сочинять… Столько всякого довелось увидеть! — Он зачерпнул горсть песка и тонкой струйкой просыпал на смуглую грудь.

— Тебе не нравится? — Она огорчённо запихнула тетрадь в парусиновую сумку.

— Видишь ли, ты витаешь где-то в облаках. Я же привык бродить босиком по земле, ощущать каждый её камешек И колючку. Это лишь на первый взгляд кажется, что все ходят благопристойно обутые в башмаки. Многие в кровь расшибают ноги, пока научатся жить. — Он повернул к ней голову. Его блестящие глаза внезапно погасли, будто внутри выключился фонарик. — Знала бы, что довелось мне пережить год назад.

— Расскажи.

Он резко дёрнул головой.

— Что ты! Не для твоих ушей. Только, пожалуйста, не поучай меня, как Мальвина Буратино. Сам знаю, что жил дурно, что надо иначе, да только знать мало, надо уметь и действовать соответственно знаниям. А это, увы, не всегда получается.

— По-твоему, что такое счастье?

Он весело блеснул зубами и сел.

— Счастье — это когда огромная семья, когда твоя любимая женщина родит тебе пять сыновей и пять дочерей.

— У вас в Казахстане все мечтают о таком счастье?

— Многие.

— Это ты нарочно, чтобы досадить мне? — Она закусила губу.

Гали, улыбаясь, смотрел на неё, скрестив ноги в позе йога.

— Ты жестокий, злой! — выкрикнула она. — Ты нарочно говоришь об этом, зная, что вряд ли я смогу иметь и одного ребёнка!

Все так же продолжая улыбаться, он не сводил с неё глаз, и она со страхом подумала о том, что эти глаза имеют над ней непонятную власть, которой лучше не поддаваться.

— Не смей так смотреть на меня! — истерически закричала она и еле сдержалась, чтобы не швырнуть в него книгой.

Улыбка его вмиг погасла, сменившись виноватой озабоченностью.

— Я не собирался причинить тебе боль, — сказал со вздохом. — Просто хочу всегда быть с тобой откровенным.

— Как же, как же, — деланно развела она руками, уже не обижаясь на него, как-то вмиг поверив ему — Хороша себе откровенность, когда за каждым словом прячется тайна. Ведь так и не рассказал, что такое замечательное было у тебя в прошлом году.

— Зато хочешь о вчерашнем?

— Очень надо.

— Нет, ты выслушай, — почти приказал он.

Распластался на песке и подробно, как если бы докладывал самому себе, стал вспоминать минувший вечер, удивляясь своей искренности и желанию раскрыться перед ней до донышка. Сначала она слушала как бы нехотя, огребая ладонями вокруг себя песочный барьер. Но вот глаза все чаще и чаще стали задерживаться на лице Гали, и наконец она полностью окунулась в его переживания, уже почти не отграничивая их от собственных.

Он рассказал, как после работы хотел было заглянуть в санаторий, хотя и сомневался, что в сумерках найдёт Айку у маслин. В общежитии сбросил рабочую спецовку, поплескался под душем и надел выходной костюм — брюки и красную рубаху, по хулигански завязанную спереди узлом, когда шумно ввалились Пашка и Гриня, его соседи по комнате, шофёры продмага, в котором он работал грузчиком. «Ты куда это намылился? — Паша насмешливо окинул его с ног до головы. — На свиданку, что ли? Познакомил бы со своей пассией.

Он смутился. А тут ещё Гриня, тяжело хлопнув по плечу, подмигнул: «Давно пора. А то валяешь дурака с пацанвой. Все штаны пообтер на причалах, рыбой и мидиями провонялся».

— И знаешь, Айка, что я подумал? — сказал Гали, вспоминая ту минуту — Я подумал: вот расскажу сейчас о тебе, у них челюсти так и отвиснут. Но почему-то промолчал Ты извини. И за то ещё извини, что когда Пашка предложил мне пойти в курзал, я согласился. Но соврал, что сегодня моя девушка не может, пойду сам. Я предал тебя, Айка.