— Я нигде не читала об этом.

— У человека как бы открывалось второе зрение. Он начинал по-иному воспринимать мир. То, что раньше проходило мимо его глаз и ушей, вдруг стало явным и обрело второй, волшебный смысл.

— Почему волшебный?

— Да потому, что многого он ещё не мог научно объяснить.

— Выходит, скатился к первобытному мышлению?

— Конечно, нет. Но в некотором смысле увидел мир глазами первобытного человека, но как если бы тот был вооружён небольшим багажом научных знаний. И вдруг опять понял, что, по сути, не знает природы таких обычных явлений, как, скажем, атмосферное электричество. Солнце вновь наделил космическим сознанием, то есть почти одухотворил, уловив в солнечном ветре намёки на мелодии великих композиторов, пульсацию, сходную с пульсацией сердца. На миг растерялся перед лицом опасности, которую сотворил для себя в виде ядерного оружия, в минуту отчаяния готов был упасть на колени, как встарь протянуть руки древнему богу Ра. И, может, это бы и произошло, не прислушайся он к биению своего сердца — Радов сделал паузу, потёр лоб, вызывая что-то из памяти.

— То есть, он понял, что сам является потенциальным богом?

— Да, это был великий шаг в его сознании. Однако он не возгордился, так как увидел, что над его планетой кружат корабли иных миров. И когда поверил этому, чуть было не кинулся в другую крайность — самоуничижение. Но о первых контактах я расскажу после. Сейчас же мне вспомнилось о двух типах людей, рождённых годами Великого Напряжения. Было, разумеется, много градаций, но эти, разнополюсные — наиболее яркие. Один из них — человек-захватчик. Более гнусного типа трудно представить. Лозунг захватчика — все и сразу! Я говорю об обычном среднем человеке. Уверовав в то, что близок конец света, захватчик попирал все моральные нормы, лишь бы урвать кусок послаще. Энергично работая локтями, он наступал на ноги, как в общественном транспорте, так и на производстве, стараясь оттолкнуть тех, кто мешал его продвижению. Как крыса, тащил он в свою нору барахло, отгораживался им от внешнего мира, забивал мозги наркотическими ритмами, заливал совесть спиртным — лишь бы не пробились, не прорвались сквозь эту пелену ростки совести. Я встречал таких людей, и моя сегодняшняя тревога о том, как бы вновь не увидеться с ними.

— Они пройдут через адаптационную камеру и станут другими.

— Однако в дни КО неизбежно оживает прошлое. Если бы я все же встретился с кем-нибудь из них, я бы заявил, что здесь их ожидает отнюдь не рай. Райскую жизнь, сказал бы я, вы ещё должны заслужить своим потом, выстрадать. Да и что такое в вашем представлении рай? — распалялся Радов перед воображаемыми собеседниками. — Уж не лежание ли под кусточком с конфетой во рту или в комфортабельном салоне автомобиля? Возможно, вы имеете иное представление о райской жизни, во я посмотрю на вас, когда воспламенитесь жаждой познания иных миров, а вам вдруг скажут: рановато, вы ещё не все сделали на Эсперейе. И вовсе ощутите себя одной ногой в аду, когда вам вежливо откажут в путешествии на нашу матушку-Землю.

— Неужели вам отказали, Стас? — Лия искренне огорчилась.

— Да. Но я сейчас не о том. Реплицировать захватчиков — аморально. Они ведь не приложили ни малейшего усилия к тому, чтобы хоть на йоту приблизить век Репликации.

— Это очень сложный вопрос, не нам его решать.

— Знаю. Репликаторы уже не терпят меня — постоянно толкусь у них со своими предложениями. Смотрите, Лия, мои суставы начинают растормаживаться.

— Ну-ка, поднимитесь.

Радов встал, немного постоял недвижно, затем согнул в колене одну ногу, другую, покрутил руками, головой.

— Все в порядке. — Он сделал несколько гимнастических упражнений с приседаниями. Опять заглянул в зеркало и остался доволен: разгладились складки, исчезли пигментные пятна, в глазах появился молодой блеск.

— Пока ещё не могу вас оставить, — предупредила Лия.

— Идёмте-ка в двадцать пятую. Что там у них?

Явно разочарованная тем, что беседа прервалась, Лия пошла следом.

Всякий раз, шагая по коридору реплицентра, Радов досадовал, что на его стенах, испещрённых выдержками из иммортальной лирики, нет строк Маяковского: «Недоступная для тленов и крашений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений». Когда-то просьбу поэта «Воскреси, своё дожить хочу!», понимали как метафору, страстное желание духовно остаться в памяти людей, упуская из виду конкретное, недвусмысленное: «Сердце мне вложи! Кровицу — до последних жил. В череп мысль вдолби. Я своё не дожил на земле, своё не долюбил!»

Радова тяготил тот случайный факт, что именно он одним из первых получил реализацию того, о чем без особой веры думал лишь в юности, но что, оказывается, всегда жило в великих душах. В этом можно убедиться, читая цитаты на стенах: Джон Донн (XVII век): «Смерть, почему же мы твои рабы? Что мы уснём навеки, ты нам врёшь: Проснёмся мы — и ты тогда умрёшь!»; Александр Пушкин (XIX век): «О други, не хочу я умирать!», Илья Сельвинский (XX век): «Мы вновь сквозь вековое забытьё взойдём в телесности, а не в расподьях»; Эрих Скорцелли (XXI век): «Но не господь, наука воскресит»; Мария Жордан (XXVII век): «И на земле, очищенной от бед, увидимся мы через бездну лет»; 2 Бенедикт Гленский (XXX век): «Он — бог, он — великий новатор, наш завтрашний репликатор!»

В первой жизни Радов был уважаем и любим, но оттуда же тянулся за ним груз, опутывающий ноги и сегодня. Так за что это невероятное везение в облике сегодняшнего бытия, к чему до сих пор так и не привык?

Стены холла выложены светящейся мозаикой на темы мифов о воскрешении Осириса, Диониса, сценами волшебных оживлений Медеи, сюжетами о Гильгамеше с цветком вечной молодости, который у него крадёт змея, эпизодами из жизни валькирий, ухаживающих за погибшими воинами, картинами из русских народных сказок о живой и мёртвой воде и молодильных яблоках.

Слева сияло красочное панно, на нем то вспыхивало, то исчезало изречение великого русского философа-космиста: «Мир нам дан не на погляденъе, а на действие» (Николай Фёдоров ). Справа горели слова «Не смерть устраняйте, а беды» (Людвиг Фейербах ).