А была осень, стоял сентябрь, и был час пик, а час пик осенью особый. Осторожные владельцы автотранспорта еще не встали на прикол, дачники и отдыхающие, наоборот, уже вернулись в город, и на улицах Москвы царило вавилонское столпотворение. Ну-да в чем-чем, а в автомобильном вождении Максимов знал толк. Прирабатывая на извозе в последние годы, он досконально изучил все хитросплетения столичных улиц и гнал теперь переулками и дворами, умело обходя автомобильные заторы.

Москва светилась кленовыми кронами, и хотелось любить и дышать и бродить, бродить, прикасаясь к любимому человеку...

* * *

Все-таки он попал в пробку на пересечении Ленинского и Университетского и, потеряв десять незапланированных минут, разнервничался от мысли, что Настя будет за него волноваться. Господи! Вот ведь растяпа?! Опоздать на последнее свидание c невестой. Эта мысль обожгла его горячей волной где то в груди как раз в тот момент, когда он подполз к перекрестку, и зажегся желтый свет.

- Ну нет! - в сердцах крикнул Максимов и до упора прижал педаль газа, вылетая под красный свет на выскочившего из-за автобуса пешехода.

Последние две третьих секунды, когда уже столкновение стало неизбежным, показались Максимову длинее всей его жизни.

Когда жигуленок совсем остановился, сквозь мелкую паутину треснувшего от удара триплекса, люди снаружи могли увидеть человека, уронившего голову на руль. Но Максимов был жив, а вот человек, лежащий поперек пешеходной зебры, кажется, был мертв. Сначало пешехода подбросило ударом бампера на капот, где и сейчас лежал слетевший синий берет, потом ударило об стекло и направило головой вниз на асфальт.

Первое, о чем вспомнил Максимов, - это был праздничный торт. Как же его там, бисквитного, перевернуло. Он вдруг ясно увидел кулинарное месиво, и эта картина больно ранила его своей бесформенностью.

Максимов поднял голову и поглядел в зеркало заднего вида, надеясь еще на чудо: будто тотчас пешеход встанет, отряхнется и засеменит дальше, вдоль жизненной линии. Но нет, ничего подобно не происходило, - слишком велика убойная сила асфальта. И он с болью снова вспомнил свадебный торт, а затем и свадебный костюм, и далее как-то трезво и отстраненно принялся анализировать создавшееся положение: пешеход трупом лежит на зебре, следовательно, никакой суд уже Максимова не оправдает, да еще под красный сигнал светофора, а это минимум десять лет лишения... Лишения чего? Он глянул на часы. Если сейчас же, не оглядываясь, уехать с этого проклятого перекрестка, то он опоздает всего-то на пятнадцать минуток, и его там встретит Настенька, и они обнимуться, будто ни в чем не бывало...

Он опять поднял голову, пытаясь по изображению в зеркале заднего вида поставить диагноз. Ничего особенного не изменилось, какие-то люди столпились вблизи лежащего человека, не оказывая ему первой помощи. Бежать? Мелькнула бесполезная мысль и пугливо ретировалась, гонимая приближающимся воем милицеской сирены. Вот здесь Максимова охватил животный ужас. Господи, так вот оно какое бывает настоящее горе?!

Интересно, его сразу арестуют или пока оставят на свободе? Раз есть труп, то, наверное, сразу арестуют. Хотя нет, трупа еще нет. Сначала должна появиться скорая помощь, и только она может определить есть труп на самом деле, или его еще нет. Следовательно, пока нет скорой помощи... какое неудачное название... Итак, пока нет машины с красным крестом на боку, его никто не может арестовать, и значит, наибольшую опасность для него представляет именно этот с красной меткой автомобиль и люди в белом внутри. Не потому ли он всегда не любил врачей?

Быть может, его отпустят под залог? Тогда он мог бы поехать на свидание дальше, - ведь она его ждет там на ступеньках, он знает, она будет ждать его долго, быть может, и десять лет, как Сольвейг Пер Гюнта. Но это же пропасть после такого счастья,это вся ее молодая жизнь, да и что он такое Максимов младший будет через десять лет? Дряхлый, разбитый болезнями старик...

На том конце проспекта за березами появилась карета скорой помощи. Ее веселый нарастающий вой отвратильно резал по ушам и пронзительной болью отдавался где-то в груди. Когда боль стала невыносимой, и казалось, вот-вот все его существо разорвется на неправильные части, Максимов проснулся. Нет, еще не совсем, еще в полусне, он, как это и раньше бывало с ним, когда срывался со отвесной стены, или кто-то страшный и жестокий настигал его, грозя отобрать жизнь, спасался в последнюю минуту пробуждением. И это полусонное существо, не вылупившееся еще до конца из приснившегося горя, уже догадавшись о спасении, радостно шевелило губами: это был сон! Это все сон, я спал и там во сне попал в трудное безвыходное положение. Следовательно, не было никакого пешехода, не лежит он там на перекрестке, все выдумка, причуда ума, фантазия. Господи?! Как же это я? Он чуть от радости не заплакал. Боже мой, значит не будет суда, не будет тюрьмы, не будет разлуки!? О, не хватит никаких восклицательных знаков для изображения восторга допущенного обратно к жизни сознания.

Полусонный вздох облегчения длился дальше и от восторга перешел постепенно к тихой радости, с неразлепленными очами. Теперь, зная развязку, он, с некоторой оптимистической иронией, перебирал уже слегка поблекшие картины сна. Ему вдруг стало жалко того задавленного пешехода, наверное, тоже спешившего к своей мечте. И почему он не выбежал сразу из автомобиля на помощь пострадавшему человеку? Быть может, его можно было спасти и так, без пробуждения?

- Ах, как это стыдно! - корил уже себя Максимов, - Да случись такое в настоящей жизни, теперь уж он знает, что делать.

Дальше он стал думать о воспитательной силе сна, мол, сон это не просто фантазия, но специальный тренажер, своего рода стрельбище или, еще лучше сказать, полигон, где проигрываются предельные ситуации, дабы вскрыть пробелы воспитания души. А интересно, уже слегка пошевеливая членами, продолжал рассуждать Максимов, существует ли моральный кодекс сна, и если - да, то бывают ли в ответе люди, согрешившие во сне? А если бывают, то в какой мере? Он стал припоминать Ветхий и Новый заветы, но ничего подходящего не припомнил.

Конечно, все эти полусонные самокопания длились считанные секунды и не могли поколебать радостное понимание отстуствия материальной для них базы. Но в конце пробуждения появилось что-то реальное, портящее счастливый финал, такая еле заметная глазу черточка, соринка, можно сказать. Ее как-бы можно и не брать в расчет, но а если все-таки брать, то стройная картина радости, все благоухание вздоха облегчения, портилось каким-то гнилым, тлеворным запахом. Ну-да, это смешное сокращенное дело номер восемь, неизвестно откуда возникшее, должное, по пробуждении, быть отброшенным, как курьез и шутка ума, - никак не отбрасывалось, а наоборот, как заноза, все глубже вонзалось в пробуждающееся сознание Максимова.

Он открыл глаза от боли. Что-то давило на грудь, но не снаружи как мог бы давить руль автомобиля, а наоборот, откуда-то изнутри, спирало и больно резало при попытке глубоко вздохнуть. Вокруг в сером неживом свете раннего осеннего утра проступили безрадостные стены больничной палаты хирургического отделения онкологической больницы. Да, он действительно Максимов, но не тот, без пяти минут счастливый новобрачный, а больной, с безнадежным диагнозом рака легких, человек. А дядя Женя, хотя все-таки и соль земли, но тоже пациент, тихо постанывает на соседней койке. Ну а Настя? Практикантка-студентка, медсестрой зовется... Максимов горько усмехнулся доверчивости сонного сознания - разве безнадежно больные влюбляются?

Он устал просыпаться. Да, именно, пробуждение и есть настоящая больничная мука. Снова изматывающая физическая боль, и снова привыкание к незавидной участи, - он знает, как это происходит обычно. Впрочем, сегодня и сон большой радостью не назовешь. Беда является уже во сне. Наверное, это признак конца.

Максимов повернул голову влево, чтобы убедится в существовании желтого квадратика. Там на латунной спинке кровати прилеплен был желтый листочек с напоминанием для сменщицы, бабы Вари, сильно пожилой медсестре, выжившей наполовину из ума и постоянно забывающей о своих обязяанностях.