- Что делать? Ребята, инвалиды войны, герои, мучаются, где бы раздобыть папирос для штучной продажи, а он тут дерьмо в слезе размешивает! Да в Судже, в Рыльске, в Льгове, в самом Курске твою плесень с. руками оторвут!

- Так ведь туда ехать надо, а на кого я магазин брошу?

- Съездить можно... - тягуче и равнодушно сказал Жан.

- Товарищ Жан, пройдем в кабинет... - попросил завмаг...

...Возвращаются с поля колхозники. Видать, крепко устали: чуть не на версту растянулась полеводческая бригада, идут в тишине - ни разговора, ни песни, ни шуток. Поравнялось с конторой звено Настехи. Из окошка высунулась Надежда Петровна, зыркнула рысьим взглядом.

- Опять Жан не вышел?

- Опять.

- Хватит с ним цацкаться. Сколько у него прогулов?

- Вся неделя.

- Штрафуй - и баста!

Ничего не подозревавший Жан спокойно покуривал на крылечке своего дома, отдыхая от трудов неправедных.

- А Марина чего не идет? - поинтересовался Жан.

- Идет... маленько отстала, - отозвалась Настеха. - Завтра с утра отнесешь в контору двести рублей штрафу.

- Не жирно будет? - думая, что с ним играют, беззлобно огрызнулся Жан. - Может вытошнить!

- Ничего не попишешь - систематические прогулы.

- В каких купюрах платить - в крупных или мелких? - резвится Жан.

Подошла огорченная и разозленная Марина.

- Думаешь, она шутит? - завела на высокой ноте. - Здесь так положено!

- Нет такого закона, - сказал Жан, все еще пребывая в странной беспечности.

- А у них есть! - бессознательно отделяя себя от колхоза, крикнула Марина.

- Вы что?.. - побледнел Жан. - Ты что?.. - Он с ненавистью поглядел на звеньевую. - Сдурела, зараза? Да я за двести рублей горло перегрызу. Катись отсюда, не то всыплю горячих - небось срамотно будет!

- Но-но, полегче! - сказал Лубенцов и загородил собою Настю.

- Ты кто такой? - Жан встал, одернул рубаху. - Ты-то чего лезешь?

- Не встревай, Костя, сами разберемся, - сказала Настеха. - А штраф платить придется.

- Поговори еше, фрицев матрас!

- Сволочь! - Кулак Лубенцова обрушился на челюсть Жана. Тот упал, сильно приложившись затылком о ступеньки крыльца.

- Чего дерешься, дурашлеп?! - яростно закричала Марина. - Правда глаза ест? Хошь не хошь, а невесточка тебе досталась с брачком! С фрицевой зазубриной!

- Настя!.. - беспомощно сказал Лубенцов. - Настя, чего она?!..

Странная полуулыбка забилась на лице Насти.

- Вишь, молчит! - с торжеством сказала Марина. - Не может соврать перед народом! - Опустившись на корточки, она пыталась поднять Жана

- Настя!.. Ну чего ты молчишь?.. Настя! - потерянно бьется голос Лубенпова.

Он оглядывает людей, ищет у них защиту Насте, но люди отводят глаза, не зная, как объяснить внутреннюю неправду позорного обвинения. Лубенцов понимает это по-своему, лицо его становится жалким, потерянным.

- Настя, как же так?

- А вот так! - звонко сказала Настя, повернулась и пошла.

Заплакал бывший танкист и, как был, не разбирая дороги, через буерак, потащился вон из деревни.

Жан очухался, сбегал в сени и вернулся с колуном.

- Где он, сволочь? Я его обрублю!

- Ты уже его и так обрубил... да и ее тоже... - с печалью и презрением сказал Василий.

- Ищи ветра в поле! - добавил кто-то.

И люди видят, как Лубенцов, выйдя на большак, остановил полуторку и перевалился в кузов.

- Сука ты, Жан! - сказал Василий.

Жан замахнулся колуном. Василий без труда обезоружил его и зашвырнул колун в палисадник. Оттуда с квохтаньем выскочила наседка. Все дружно проследили за рябой курицей, которая, взмахивая крыльями и теряя перышки, перебежала улицу и юркнула под створку ворот. Люди чувствовали какую-то свою вину в случившемся, но не знали, как поступить, и потому цеплялись за мелочь внешних впечатлений.

Беда, как предгрозовой ветер, захлопала створками окон, дверьми, калитками, заметала по улице бабьими подолами, и не узнать, кто первый крикнул тут же подхваченное всеми:

- Настеха повесилась!..

...Казалось, Надежда Петровна спокойна до бесчувствия, если б не тяжкая, страшноватая краснота в лице; кровь вздула виски толстыми венами, налила выкатившиеся из орбит глаза. А голос звучал деловито и ровно, когда, быстро шагая деревенской улицей, она выспрашивала у Анны Сергеевны:

- Кто ж первый обнаружил-то?

- Дуняша. Она сразу почуяла недоброе - и за Настехой... Прибежала, а та уже распорядилась. Дуняша, молодец, схватила косу и обрезала гужи...

- Настеха не поуродовалась?

- Маленько шею ободрала.

- Плачет?

- Нет, молчит.

- Это плохо, надо, чтоб плакала.

...- Что же ты наделала? - сказала Надежда Петровна непривычно маленькому Настехиному лицу, потонувшему в подушке. - Ты же не себя казнила, ты всех нас казнила, а лютей всего Дуняшу и меня. Жестоко это, Настя-Лицо молчит, хотя глаза открыты, не понять, доходят ли слова председательницы.

- Нельзя так, Настя... Из-за подлости мелкой шушеры губить такое чудо чудное, как жизнь!.. Лицо молчит.

-- Ведь ты любишь Костю. Разве его тебе не жалко? Думаешь, стал бы он жить, когда б ты в своем зверстве успела?

Лицо плачет.

Надежда Петровна сразу вышла из горницы. Конюх и тренер держат Эмира, запряженного в легкий шарабан.

- Загубишь коня, Петровна! - с тоской говорит тренер.

- А хоть бы!.. Это всех коней дороже! - Петровна забралась в шарабан, взяла вожжи, кнут. - А ну, пускайте!..

Конюх и тренер рассыпались по сторонам. Эмир повелся в оглоблях, чуть осадил, всхрапнул и полетел.

- Быть ей без головы! - сказала Комариха,

Осталась позади деревенская улица, сивый старик сторож едва успел откинуть околицу, и шарабан вынесся на большак.

Густая пыль, позлащенная идущим под гору солнцем, скрыла шарабан, а когда он вновь возник, то под ошинованными колесами дробилась щебенка шоссе.

Деревянный мосток кинулся под ноги коню, мягко прогрохотал гнилыми бревнами, будто сыграл какую-то мелодию, и часто забисерил гравий о днище шарабана. Широко, мощно шел Эмир, подлинно "холсты мерил", и не сбился гордый конь с рыси, когда Петровна круто завернула его на целину.

По скошенному клеверищу и пару ровно прошел шарабан, а затем началось дикое поле, поросшее колокольчиками и ромашками, а в цветах скрывались серые лобастые камни - знаки ледового плена земли. Объехать их не было возможности. Шарабан резко подкидывало вверх, заваливало набок. Петровна держалась в нем лишь весом грузного тела да злостью. Стоило Эмиру раз сбавить скорость, как она вытянула его кнутом, и оскорбленный конь понесся вперед, грудью рассекая цветы и рослые травы.

Поле пошло оврагами, балками. Упряжка то скрывалась из виду, то над краем пади возникала узкая голова коня. Они пронизали березовую рощу, ободрав ступицами колес белые стволы, и вымахнули на асфальтовое шоссе под носом у полуторки. Впереди уже виднелись железнодорожные постройки и печально сигналил маневровый паровозик.

Костя узнал председательницу и, не раздумывая, на всем ходу выпрыгнул из кузова Он упал, больно ударившись об асфальт, вскочил и побежал к ней.

Надежда Петровна уже сошла на землю и оглаживала взмокшую морду Эмира.

- Сядь, - сказала она Косте.

Он покорно сел на краю кювета, она тяжело опустилась рядом.

- Слушай: была девочка, был парень, дружили. И вся деревня, как положено, дразнила их "жених и невеста". Парня взяли на финскую, и он замерз у погранзнака "666", легко запомнить. Девочка подросла, стала девушкой, полюбила хорошего человека. Он ушел на Отечественную. Через неделю ей доставили похоронную... Потом другую пару дразнили "жених и невеста", и немецкий солдат хотел эту "невесту", девочку, ребенка, чести лишить. Чтоб спасти ее, Настя себя, как кусок мяса, тому солдату кинула. Нынче девочка Насте долг вернула - вынула ее из петли.

- Как?! - Он схватился рукой за горло.