- Так вот, Костя Лубенцов, чистенький мальчик... Ну куда тебя везти: на станцию или?..

Он только мотнул головой, говорить не мог...

...Ухает, стонет над деревней чугунное било, как в старь, как в самые трудные для конопельских людей времена.

В паузах между ударами слышится надсадный рев дизельных моторов.

- Зачем они так колотят? - больным голосом спросила Настя сидящую у ее изголовья Комарику.

- Народ на правеж собирают, - отозвалась старуха. - Обидчиков твоих судить.

- К чему?.. Не нужно... Что мне до них?.. - Настя зажала уши.

- Нужно, девушка, нужно! - сказала Комариха. - Не ради тебя, а ради всех это нужно...

- Ну, иди! - говорит Надежда Петровна Лубенцову, остановив запаренного коня возле Настиного дома. - Сам иди... Может, она тебя и не выгонит. Я бы выгнала, а она - добрая душа... Ступай!

Лубенцов медленно идет к дому, подымается на крыльцо, толкает дверь. Надежда Петровна следит за ним с напряженным лицом. Проходит несколько пустых секунд, затем дверь распахнулась, и вышла Комариха Старуха перекрестилась и торопливо зашагала в сторону набатного звона.

Надежда Петровна глубоко вздохнула, зашла к голове коня и поцеловала его в большой лиловый глаз.

- Прости, Эмирушка... вишь, не зря...

...Все конопельцы, от мала до велика, запрудили деревенскую площадь. Замолк чугунный рельс, и над затихшей площадью звучит голос Надежды Петровны:

-... когда вы землю нашу врагу отдавали, когда вы драпали от немецких танков и пехоты, разве сказала хоть одна русская женщина слово упрека солдату? Когда вас, пленных, рваных, чуть не голых, через деревни гнали, нашлось ли хоть у одной женщины недоброе или насмешливое слово? Нет. Мы вам хлеб выносили, молоко выносили. Нас штыками кололи, прикладами били, а мы все равно вам служили. Вы нас немцам в добычу оставили, а мы ваше место берегли, детей ваших берегли, себя для вас берегли до последней человечьей возможности. Что нам на долю выпало, то вам не снилось. На войне один раз убивают, а нас каждый день убивали. И никто нам не судья. Насте подвиг ее святой грязью обернулся, гибелью сердца обернулся, петлей обернулся. Но ты, гнида куриная, Жан Петриченко, не одной Настасье - всем русским женщинам в душу нагадил и мужскую честь в дерьмо затоптал. Народ тебя приговорил, нет тебе пощады. Да будет всем неповадно на горькой нашей земле какой ни на есть малостью женщину попрекнуть!..

- Помилуйте, люди добрые!.. - раздался звенящий крик Марины.

Она билась в руках односельчан. Рядом, бледный в черноту, молча извивался в железных тисках Василия ее муж Жан.

- Давайте, ребята! - крикнула Крыченкова. Взревели моторы, толпа расступилась. Дом Марины и Жана опетлен толстой, витой железной проволокой по оконницам, стойкам крыльца, балкам, поддерживающим кровлю. Свободным концом каждая проволока прикреплена к тракторам, пнекорчевателю, грейдерной машине. По знаку Надежды Петровны машины двинулись. Рухнули стойки крыльца, зашатались стены, поползла соломенная крыша сарая.

Надежде Петровне показалось, что один из трактористов недостаточно радив, она согнала его с трактора и сама села за штурвал. Задним ходом наезжала она на дом, ударяла в него тяжелой массой трактора, а затем мощно рвала вперед. И дом начал поддаваться по всему своему составу, и многие в толпе, не выдержав, отводили взор, зажимали уши, чтоб не видеть, не слышать смерти дома

Под дикие вопли Марины, матерный лай Жана рушилось, уничтожалось крестьянское жилье с большой русской печью, клетями и подклетями, чуланами и сусеками. Страшновато обнажалось мудро устроенное нутро дома.

Но вот рухнула крыша, повалились стены, взмыла густая пыль, и все было кончено.

Подкатила поганая телега, на какой возят назем, скупо выстланная соломой. Туда посадили полумертвую Марину, втолкнули Жана, затем им подали завернутую, в одеяло, сонную, ничего не ведающую дочку. Старик сторож подобрал волоки, причмокнул и, шагая рядом с телегой, повез семью Петриченко прочь из родной деревни...

...Полдень. Краем деревни идут Надежда Петровна и Якушев, одетый по-дорожному.

- Неужто вас из-за меня сняли? - похоже не в первый раз спрашивает Надежда Петровна

- Надо же кому-то отвечать... - пожал плечами Якушев. - Но сняли меня не только за это, а по совокупности: и со вторым планом не проявил я должной твердости, и вообще сею гнилой либерализм.

- Что же с вами теперь будет-то?

- Учиться посылают.

- Надо же! Так, глядишь, до яслей дойдете!.. Ну и как, научат вас "должной твердости"?

- Не думаю, - улыбнулся Якушев. - Я многому у вас научился, Надежда Петровна, - сказал он тепло. - Меня не столкнешь на такой путь. Сельское дело - нежное, а колхозники - самые незащищенные люди, так вы говорили? Я этого никогда не забуду. Да и вас я никогда не забуду..

Они остановились у околицы.

- Спасибо, - сказала Надежда Петровна - Коль мы расстаемся, могу вам признаться: я вас тоже помнить буду. Благодарна я вам. Не только за то, что защитили, а что открыли вы мне мое живое сердце. Ничего у нас с вами быть не могло - тому и живые и мертвые помехой. Но одному никто не помешает: буду я о вас думать, скучать, может, всплакну. А для меня это очень много, почти счастье.

- Спасибо, - хрипло сказал Якушев. - Не ждал я этого. Спасибо. И до свидания.

Он подал ей руку. Надежда Петровна притянула его за шею.

- Прощай, милый мой, жалкий мой человек! - И она поцеловала Якушева.

Он повернулся и, не оборачиваясь, быстро пошел по дороге. Она глядела ему вслед. Потом поднялась на бугор, где под рослыми плакучими березами зарастало бурьяном и лопухами заброшенное сельское кладбище. Отсюда она еще долго видела Якушева.

Видела, как он остановил грузовик и забрался в кузов, как оглянулся на деревню, как скрылся грузовик за поворотом. Тогда она поднялась еще выше, на самую макушку бугра, взобралась на поверженный гранитный памятник и опять увидела грузовик и стоящего в кузове Якушева.

А затем она услышала било. Спрыгнула на землю и пошла тяжелой походкой немолодой, усталой женщины...

...Когда Надежда Петровна вошла в помещение колхозного клуба, перевыборное собрание уже началось.

- ..Мы не хотим оказывать на вас давление, товарищи колхозники, звучит голос заведующего сельхозотделом райкома партии Круглова, и поначалу кажется, что мы перенеслись в военные годы. Тем более что сам Круглов нисколько не изменился: тот же поношенный морской китель с полосками за ранение, так же прижата к боку несгибающаяся в локте рука, то же бесконечно усталое, серое лицо. - И хоть у вас нынче уж не бабье царство, - продолжает Круглов, - вон сколько королей и принцев, но по-прежнему тон задают уважаемые женщины, и мы решили, что и председателем лучше выбрать женщину.

- Опять же в баню сможем вместе ходить, - словно поддаваясь гипнозу былого, послышался чей-то звонкий голос.

- Давайте серьезнее, товарищи!.. Райком рекомендует на должность председателя товарищ Кидяеву Марту Петровну. Она заведует парткабинетом в райкоме, хорошо проявила себя на разных участках и вообще развитой, упорно работающий над собой, выдержанный товарищ.

Теперь мы видим и Марту Петровну, сухощавую, похожую на классную даму, ее длинный нос все так же оседлан старомодным пенсне, она, видимо, навсегда застыла в своем безнадежно скучном образе.

- Постой, милок! - раздался голос Комарихи. - Больно уж ты быстрый!..

И с Комарихой, неведомо для себя повторившей собственные слова, вошла новизна. Теперь, видно, как не похож нынешний день Конопелек на те далекие, горькие дни. И Комариха и остальные колхозники одеты справно, даже нарядно. Собрание происходит в просторном, красивом помещении клуба, и состав собрания иной: конечно преобладают женщины, но не мала и "мужская прослойка".

- Можно? - поднялась Софья. - Мы товарищу Якушеву второй план дать обещали. Думаете, легко это? Ой как не легко! Пусть Марта Петровна выдержанная, сознательная, а тут дьявол нужен. Тут нужен такой человек, чтоб нам бубну выбил, а своего б достиг. У нас есть такой человек. Анна Сергеевна, от лица колхозников прошу: стань нашим председателем!