– Я понимаю, мама, – заверила ее Кандида. – А скажи мне, пожалуйста, какая у тебя была фамилия до замужества?

К ее удивлению, губы матери напряглись и впервые в ее голосе зазвучали жесткие нотки:

– Меня зовут Эммелина Уолкотт, и другого имени у меня нет. Ну все, больше тебе ничего не надо знать, Кандида.

В минуты одиночества, думая об этой волнующей и странной истории, услышанной от матери, Кандида всякий раз испытывала жгучий интерес: кто же была ее мать? Было очевидно, что дед Кандиды имел немалое состояние и, должно быть, занимал в обществе важное положение.

Кандида очень расстроилась, что мать больше ничего ей не рассказала, но была какая-то решительность в отказе миссис Уолкотт, предостерегавшая дочь от дальнейшего потакания своему любопытству. И все же она не могла перестать думать об этом.

Иногда она выдумывала для себя чудесные сказки, в которых ее дед был принцем или герцогом и вдруг принимал решение простить дочь, приезжал к ним и привозил роскошные вещи, которые они никогда не могли себе позволить.

Подобные сказки перемежались у Кандиды с другими, в которых ее отец неожиданно становился знаменитым. Его поэмы продавались уже не сотнями, как обычно бывало, а тысячами. Он, подобно лорду Байрону, проснулся однажды знаменитым: им восхищались, его имя было у всех на устах. Мать снова могла иметь красивую одежду, драгоценности. Для самой же себя Кандида не предусматривала ничего, ей ничего особенного не хотелось. Пока у нее был Пегас, которого отец подарил ей на день рождения еще жеребенком, она чувствовала себя счастливой.

Жеребенок этот был куплен у бродячего торговца лошадьми. Из прелестного, но довольно неуклюжего, длинноногого создания он превратился в иссиня-черного жеребца, невероятно красивого и изящного. Кандида знала, что, где и когда бы она ни ехала на нем, любой, кто ее видел, восхищался и завидовал. И вот теперь с Пегасом приходится расставаться.

Больше не осталось ничего, что можно было бы продать. Когда ее отец возвращался из «Королевского погребка» в ту дождливую ночь, он, перепрыгивая верхом шлагбаум, переломил шейный позвонок, а Джуно, сломавшую две ноги, пришлось пристрелить.

Тогда-то Кандида и узнала, что дом заложен. Чтобы заплатить кредиторам, пришлось продать мебель, но она смогла получить совсем незначительную сумму. Многие предметы, к которым мать относилась с такой нежностью и любовью, были куплены односельчанами скорее по доброте душевной, нежели потому, что они хоть во что-то ставили полированное дерево или инкрустации, позолота которых уже потрескалась от времени.

Некоторые вещи когда-то принадлежали родителям ее отца, умершим, когда он был еще ребенком, и Кандида всегда была уверена, что они очень ценные.

Она обнаружила, что любить и ценить то, что тебе принадлежит, – это одно дело, а выручить за это деньги – совсем другое. Когда всем имуществом распорядились и долги были погашены, не осталось ничего, кроме Пегаса и некоторых личных вещей матери.

Сначала Кандида панически отгоняла от себя мысль о том, чтобы продать Пегаса, но потом осознала, что должна как-то позаботиться о старом Неде. Он был с ее отцом и матерью с тех пор, как они поженились, – конюх, помощник по дому, нянька и повар в одном лице. Он был слишком стар – почти семьдесят, – чтобы найти другую работу. Уходя от дел, он должен был иметь какой-нибудь источник дохода, и обеспечить это для него Кандида могла, лишь продав Пегаса.

Нед и сказал ей о том, что будет конная ярмарка на Гончарном рынке. Среди навалившихся после смерти отца невзгод у Кандиды просто не оставалось времени подумать о чем-либо, кроме того, как справиться с закладными делами, уладить вопросы с торговцами и решить, что из тех немногих книг и одежды матери она могла оставить себе.

– Конная ярмарка на Гончарном рынке? – переспросила она тогда, отрешенно уставившись в пустоту.

– Да, мисс Кандида. Ежегодная. Там и торговцы, и кое-кто из знатных приезжают из Лондона. Говорят, там можно получить лучшую цену, чем где-либо еще во всей стране.

Слова Неда как кинжалом вонзились ей в сердце. Она чуть не закричала от боли, но затем, взглянув в его добрые старые глаза, поняла, что он думает о ней, о том, что у нее должны быть деньги на жизнь, хотя бы до тех пор, пока она не подыщет себе какую-нибудь работу.

– Пожалуй, я могла бы быть гувернанткой, – тихонько пробормотала Кандида, понимая в то же время, что почти невозможно получить место без рекомендаций.

Но что бы она ни решила делать, прежде всего надо было продать Пегаса. Невозможно было ездить по стране вместе с конем, и, кроме того, надо было обеспечить Неда. Она была убеждена, что это было неким священным бременем, возложенным на нее матерью.

– Он слишком дорог мне, мой милый Нед! – часто говорила мать. – Что бы мы без него делали? Он умеет абсолютно все.

Нед постоянно следил, чтобы в доме горели камины. Дрова для них он бесплатно собирал в близлежащих поместьях. И Нед же нередко приносил пойманного в силки зайца, когда в доме больше нечего было есть.

– А ты… ни в чьи владения не вторгался? – могла в ужасе спросить его миссис Уолкотт, зная, как сурово наказывалось браконьерство.

– Я ничего не нарушал, если вы это имеете в виду, мэм, – отвечал обычно Нед. – Если несчастное создание забрело на нашу землю, то, как говорится, сам виноват.

Иногда, случалось, «забредали» к ним фазаны, и не раз какой-нибудь пирог из птицы выручал их, когда с деньгами было особенно туго. И все это добывал Нед. Нельзя было позволить, чтобы он оказался в работном доме, единственном месте, остававшемся для человека его возраста.

– Я молода, – твердила себе Кандида. – Как-нибудь справлюсь.

Добравшись до Гончарного рынка, увидев лошадей, направлявшихся в сторону ярмарки, услышав шум и суету самой ярмарки. Кандида почувствовала себя так, будто вела свою любимую лошадь на живодерню.

Несколько повозок с сеном были поставлены так, что образовывали более-менее правильный круг, внутри которого демонстрировались некоторые лошади. Других же водили снаружи. Немало было простых, беспородных животных, которых вел какой-нибудь темноглазый цыган или разгуливавший с праздным видом деревенский парень с соломинкой в зубах.

Были также лошади с красивыми попонами, расчесанными хвостами, дощечками с кличками, и восседали на них конюхи какого-нибудь местного сквайра в ливреях или, возможно, сыновья торговцев в начищенных башмаках и шикарных панталонах.

Воздух был наполнен гамом бесчисленных голосов, перемежавшихся громкими взрывами хохота тех, кто уже успел посетить местный кабачок, и воплями бегавших вокруг детей, еще больше веселившихся от возбуждения взрослых, царившего вокруг, то и дело чуть не попадавших под копыта и вертевшихся у всех под ногами. На какое-то мгновение Кандида растерялась. Единственное, чего ей хотелось, это развернуться и поехать домой, но тут она вспомнила, что ее дом больше ей не принадлежит. Он уже перешел в чужие руки, и завтра она должна покинуть его со своими скудными пожитками. Она испытала немалое облегчение, увидев Неда, который ждал ее возле входа на площадку.

– А вот и вы, мисс Кандида, – сказал он, подходя к ней и беря Пегаса за уздечку. – А я уже начал беспокоиться, как бы с вами чего не случилось.

– Я не могла торопиться, Нед, – честно ответила Кандида.

– Понимаю, мисс, – отозвался он. – Ну, слезайте. Я видел одного джентльмена, который, возможно, заинтересуется тем, что мы ему можем предложить; он уже купил двух или трех первоклассных лошадей.

– Да, да, бери Пегаса, – сказала Кандида, соскальзывая на землю.

Она вытянула руку, коснулась коня, и он тотчас же повернул к ней голову и потерся носом об ее шею – жест, который она так хорошо знала. Сил терпеть у нее больше не оставалось.

– Уведи его, Нед, – сказала она, и голос ее задрожал. – Я не могу смотреть, как он уходит от меня.

Она смешалась с толпой, ослепленная навернувшимися на глаза слезами. Ей не хотелось ни видеть, ни слышать, что происходит; Кандида знала лишь одно: она потеряла все, что когда-либо по-настоящему любила. Сначала мать, затем отец, а сейчас – Пегас. Они были для нее целым миром, и вот теперь ничего не осталось – ничего, кроме пустоты и отчаяния. Она только чувствовала, что хочет умереть, чтобы положить конец своим страданиям.