Игину временами казалось, что от него зависит судьба человечества — не больше, не меньше! На смену этой, почти мистической, уверенности приходил критический взгляд — а кто я такой? Потом депрессия вновь уступала место эйфории.

Наконец прислали контейнер. Видать, не забыли еще заслуг управителя! К его удивлению, в контейнере оказался не готовый компьютер, а сборочный комплект. Игин так и не узнал, что это была идея Председателя — заставить его с головой утонуть в работе и тем самым избавиться от тягостных воспоминаний.

На сборку и налаживание ушел год: Игин все делал сам, а многое из того, что делается своими руками, он успел забыть, пока управительствовал. К тому же люди давно предпочитали рукам манипуляторы роботов. Но хотя Игин начинал трудовую деятельность с того, что «вправлял роботам мозги» (его излюбленное выражение), сейчас предпочел обойтись без них.

Работал Игин исступленно. А уж это он умел делать как никто другой! И некогда стало оглядываться на прошлое. И о задаче, которую предстояло решить, тоже перестал думать, так как захватила работа. Снова чувствовал себя молодым, полным сил, даже одышка больше не беспокоила.

Соседка, с которой он был знаком еще на Мире, не удержалась при встрече от удивленного возгласа:

— Вот так чудо! Вас невозможно узнать! Какой эликсир вы раздобыли?

— Да будет вам, — налившись румянцем, проворчал польщенный Игин. — Смеетесь над стариком!

Он бессознательно кокетничал, и это было добрым знаком.

— Никакой вы не старик, — убежденно сказала соседка.

— Не юноша же!

— Кто вас знает… Молодец, право!

— Нет, Игин не выдохся! — бормотал под нос бывший управитель, глядя вслед женщине. — Ему энергии — о-го-го! — не занимать…

Пройдя десяток шагов, соседка обернулась, точно почувствовав на себе его взгляд.

— Я сведу вас со Стромом, хотите?

— И уже издали:

— Он хо-ро-ший че-ло-век! А хо-ро-шие лю-ди должны быть вместе!

Игин знал, что Стром живет в одном из соседних коттеджей, но до сих пор не испытывал ни малейшего желания познакомиться со столь неприятной личностью.

Рассказывали, что этот желчный и невыдержанный человек, улетая на Утопию, напоследок хлопнул дверью, обвинив Председателя в пренебрежении будущим!

«Вот это да! — поразился Игин словам соседки. — Хороший человек! Это Стром-то? А вдруг? Не станет же она выдумывать. Женщины вообще проницательнее мужчин. Стоило моей Кисуне взглянуть на меня, и она уже знала, в каком я настроении… Что, если Стром и в самом деле…» 10. Путь к сердцу Человека с иным, менее твердым характером сокрушительный провал, — а именно это произошло с Джонамо, — мог бы если не сломить, то надолго вывести из душевного равновесия. Она же только стиснула зубы и… стала все чаще играть при слушателях.

— Вы меня поразили, — признался доктор Нилс, переживавший ее неудачу, как свою собственную. — Не догадывался, что у вас такая… сверхчеловеческая воля.

— Я и сама не знала… Впрочем, почему сверхчеловеческая? — спохватилась Джонамо. — Все, что «сверх», уже патология. А я обычный человек, разве лишь цель у меня необычная. Она меня и вдохновляет.

И от концерта к концерту реакция слушателей на ее музыку менялась.

— Слушали пианистку? — говорили, встречаясь, люди. — Обязательно послушайте, это что-то необыкновенное. Даже не по себе становится от игры Джонамо. За сердце берет…

На концертах люди все охотнее и глубже погружались в мир собственных чувств, открывали его заново, поражались ему, а заодно и самим себе: вот мы, оказывается, какие!

Музыка раскрепощала чувства, придавала им выпуклость, остроту, вызывала непривычное беспокойство, как бы нашептывала в душу: «А правильно ли мы живем?» — Ваша игра попирает законы реальной действительности, — сказал как-то один из слушателей. — Она похожа на гипноз. Уже одно то, что она не синтезирована, а возникает под вашими пальцами, словно исходит от них, производит завораживающее впечатление. Но дело даже не в этом. Вы посягаете на личность человека, его характер и психику, навязываете свое мировосприятие через посредство музыки.

Джонамо была еще во власти музыкальных образов. Все виделось точно сквозь дымку. Серебряную шевелюру говорившего с ней человека окружало нечто вроде ореола. На миг возникли неясные ассоциации — с кем? Проглянуло и вновь исчезло что-то знакомое.

— Вы преувеличиваете, — тряхнула головой Джонамо. — Я лишь помогаю людям понять себя. Стараюсь открыть им, на что они способны. Средствами искусства отстаиваю добро.

— Разве у нас… сохранилось зло? — недоуменно спросил собеседник.

— Отсутствие зла еще не есть добро.

— Так ли?

— Если число не отрицательное, то это вовсе не значит, что оно положительное. Возможен и нуль.

— Да… В логике вам не откажешь. Но логика не может оправдать вашу музыку!

— По-вашему, она нуждается в оправдании?

— Я пытаюсь это сделать и не могу.

— Мне жаль вас, — сказала пианистка.

Не одно лишь искусство с такой силой воздействовало на слушателей, но и обаяние Джонамо. Говоря о гипнозе, седовласый был недалек от истины.

Биополе пианистки возбуждало ответные всплески полей. Стихийно возникала автоколебательная система, в которой, подобно электрическим колебаниям, генерировались эмоции, причем их амплитуда тысячекратно превышала эмоциональный потенциал не только каждого слушателя в отдельности, но и самой Джонамо.

Подсознательно догадываясь об этом, она отказывалась от выступлений по глобовидению. Джонамо опасалась, что первая же такая передача необратимо разрушит притягательную силу ее музыки. С другой стороны, играя на рояле, она вела страстную пропаганду против дегуманизации искусства, обездушивания людей. А пропаганда должна быть массовой, только тогда она принесет плоды.

Это противоречие угнетало Джонамо. Ей начало казаться, что она взялась за принципиально неразрешимую задачу и закономерно зашла в тупик.

— Меня слышат тысячи, пусть десятки тысяч, — жаловалась она матери. — А людей миллиарды.

— Тебе нужны ученики, — посоветовала мать. — И если у каждого из них появятся свои ученики, ты достигнешь цели.

Джонамо понимала, что мать права. Когда-нибудь, очевидно, так и будет. Но сегодня… Занятия с учениками требуют времени, а где его взять? Нет, в первую очередь нужно обзавестись не учениками, а последователями, единомышленниками!

Не догадывалась Джонамо, что и без глобовидения ее музыка овладевала людьми, брала реванш за долгие годы забвения. Одна из причин — записи, которые слушатели делали во время концертов. Конечно, записи не могли заменить живой музыки, и люди понимали это. Но даже запечатленная мнемокристаллами, музыка Джонамо производила неизгладимое впечатление.

«Насколько же должно быть сильнее непосредственное восприятие!» — думали те, кому еще не посчастливилось побывать на концертах Джонамо. Их интерес подогревали передаваемые из уст в уста восторженные отзывы.

Послушать ее стекались отовсюду. Импровизированные концертные залы не вмещали всех желающих. Никогда прежде молодая женщина не получала такого удовлетворения, не испытывала большего упоения делом своей жизни.

В перерывах между концертами она едва успевала восстановить, казалось бы, полностью исчерпанные силы. Передохнув, вновь садилась за инструмент.

Когда, готовясь к игре, Джонамо на минуту застывала над клавиатурой, слушатели переставали дышать, как будто звук их дыхания мог спугнуть ее волшебную музыку. Многие смотрели на пианистку, точно религиозные фанатики древности на сошедшую с небес святую.

Девяносто девять слушателей из ста покидали концертный зал восторженными приверженцами Джонамо, сотый — ее убежденным и встревоженным противником.