— Непостижимо! — воскликнул Ктор. — Я же только что слушал твою игру. Это же… — он не находил слов.

— Гема, милый. Я зациклилась на Геме, а у людей много важных задач и целей помимо нее. И отвлекать их…

— Но ты же не проживешь без музыки!

— Почему без музыки? Вспомни Тикета. Он пойдет дальше меня. Но кто мешает мне воспитывать новых Тикетов? Буду учить музыке. Музыка — одно из воплощений добра. И чем больше людей научатся не только воспринимать ее, но и творить, тем более активным, действенным станет добро. Так пусть же миллионы моих учеников продолжат начатое мною!

Сквозь пластохрусталь галереи виднелись скользящие по черному полю светлячки-звезды. В поляризованном свете звездная взвесь казалась одномерной, а небо плоским, словно тщательно, но неумело нарисованная декорация.

Впрочем, чтобы обратить на это внимание, надо было оглянуться или посмотреть вверх. Однако ни у кого из сотен людей, заполнивших трибуны, опоясывающие в несколько рядов кольцевую галерею, такого желания не возникало. Их взоры скрещивались в центре гигантского тора, где, отделенные от галереи прозрачной, также кольцевой, перегородкой, возвышались свечи звездных кораблей в «подсвечниках» пусковых ферм.

Большинство присутствовавших впервые оказались в космическом пространстве.

В иное время уже одно это переполнило бы их впечатлениями. Но сейчас впечатления не затрагивали сознания, ускользали от него как нечто мало существенное.

Никто даже не думал о том, что за тонким панцирем галереи господствует космический вакуум, что гравитация создается искусственно и что тысячи миль отделяют их от поверхности Мира, над которой с кажущейся неподвижностью «подвешен» гигантский тороидальный астродром — гиростабилизированная платформа с пусковыми установками в центральной части и галереей для зрителей по круговому периметру.

Космический лифт соединял это уникальное сооружение с его проекцией на поверхность планеты. Сегодня он доставил на орбитальный астродром около ста участников межзвездной экспедиции и в несколько раз больше провожавших — родственников и друзей.

Была бы техническая возможность — и число собравшихся здесь перевалило бы за миллиард…

Улетавшая на Гему армада была снаряжена по последнему слову науки, техники и технологии. Гюнт, возглавлявший экспедицию, невольно сравнивал звездолеты, сооруженные под руководством Игина, с «Зовом» и «Поиском».

Разве они с Крилом могли мечтать о таком великолепии!

Экипажи кораблей состояли не только из профессиональных астронавтов. На Гему отправлялись ученые многих специальностей: ботаники и океанологи, астропалеонтологи и физики, генетики и филологи… Во главе этого отряда был Оэл, признанный величайшим после Борга ученым Мира.

О каждом участнике экспедиции подробно рассказывали по глобовидению. Их знали в лицо. Повстречавшись, здоровались, как с добрыми знакомыми. И не оттого люди рвались на орбитальный астродром, что иначе не смогли бы наблюдать старт, — это было можно сделать в любой точке планеты. Нет, каждый считал за честь лично проводить звездных героев.

Командирами девяти кораблей были возмужавшие со времени первого чемпионата по скоростному спуску с орбиты Пет, Ли, Янш, Рикко и их товарищи. Опыт космического слалома пригодится на Геме во время разведывательных спусков на легких космопланах — ими оборудованы все звездолеты.

Командиром флагманского корабля, на котором летели Гюнт и Оэл, назначили малоизвестного астронавта Банга.

Впрочем, его не знали именно как астронавта. Вообще же, несмотря на молодость, он был фигурой исторической. Этот неунывающий крепыш в свое время стал победителем всемирного энергетического конкурса, подсказав специалистам идею «ловушки для Светоча».

И теперь в небе Мира трудились десятки «ловушек», питая планету энергией.

Без них оказалась бы невозможной и экспедиция на Гему.

— Как вам пришла в голову такая блестящая мысль? — до сих пор спрашивали его.

Бывший малолетний преступник неизменно отвечал:

— Это еще что! Вот когда мы с Тикетом…

И рассказывал о диверсии на компьютериале, учиненной двумя несмышленышами, один из которых в конце концов стал прославленным пианистом, а другой — зачинщик диверсии — астролетчиком.

Среди сидевших на трибунах выделялась супружеская пара: старик с серебряной головой и все еще красивая немолодая женщина — изящная, хрупкая, со смуглым точеным лицом и смоляными, с легкой проседью волосами.

Старик держал ее руку в своей, иногда неуловимо поглаживая или пожимая.

Жена изредка грациозным движением клала ему голову на плечо, но тотчас, словно спохватившись, выпрямлялась. И столько нежности было в этих неслучайных прикосновениях, что ни у кого не могло возникнуть сомнений в их бережном отношении друг к другу.

Они старались не привлекать к себе внимания, но сидящие поблизости временами посматривали на них, а встретившись взглядами, вставали и почтительно кланялись.

Оба молчали, думая о прожитой жизни. Все ли в ней было как надо? Вероятно, нет…

Джонамо вновь и вновь возвращалась памятью к своему последнему концерту.

То, что он будет последним, знали все. Возможно, это даже усилило эффект и без того феноменальный.

Люди уже познакомились с Гемой благодаря серии передач по глобовидению, начатой посмертным выступлением Борга. Но Джонамо заставила слушателей пережить то, что пережила сама. Испытать страх перед неизведанным. Испить чашу одиночества и бессилия. Прочувствовать свободный полет среди звезд, холодную отрешенность бескрайних пространств. Видеть смерть Инты.

Приобщиться к коллективному мозгу «призраков».

И, пройдя через очистительное горнило ее музыки, люди стали сильнее и добрее.

А вскоре и Ктор перестал быть Председателем, передав свой нелегкий пост преемнику, такому, о каком мечтал, — молодому, мудрому, осмотрительно смелому…

За час до старта к Джонамо подошел Гюнт, поцеловал ей руку.

— Крил порадовался бы за вас, — сказала она.

— Прошу выполнить нашу просьбу. Напутствуйте нас музыкой. Она принесет нам счастье!

— Но как же я…

— Мы позаботились об инструменте.

Гюнт сделал кому-то знак, и словно из-за кулис огромного театра выплыл рояль. Галерея зааплодировала.

С пылающим лицом, сопровождаемая старым астронавтом, Джонамо вышла на импровизированную сцену.

— Мой рояль… Самый первый…

— Мы взяли его в музее. Нам не смогли отказать.

Прежде чем сесть за инструмент, Джонамо поднялась на носочки и прикоснулась губами ко лбу Гюнта.

— Благословляю…

Негромкая музыка заполнила астродром. Как никогда прежде умиротворяющая, теплая, безмятежно прозрачная. Была в ней и светлая, возвышенная печаль, и тихая, далекая от экзальтации, радость. Свободная от страстей, впитавшая мудрость ушедших поколений, преисполненная веры, она вобрала в себя миллиарды добрых напутствий, всю любовь, которая только существует в этом мире…

Джонамо играла, а из ее широко раскрытых удлиненных глаз струились слезы. И не было человека ни на трибунах астродрома, ни у миллиардов глобовизоров, кто не разделил бы с ней этих слез.

Джонамо играла и не видела, как распались фермы пусковых установок, как заклубились дымы из ракетных дюз. Не видела, как, погасив звезды, прорезали черноту десять ослепительных струй…

Она играла, пока не почувствовала на плече руку Ктора.

— Вот и все, — сказал он.

— Как бы я хотела быть с ними…

Ктор помог ей встать.

— Если бы ты знала, как тяжело ожидание…

— Но ты же дождался, — улыбнулась сквозь слезы Джонамо.