Председатель с трудом сдержался.

— Говорите по существу!

— Вы делаете все, чтобы общество превратилось в замкнутую устойчивую систему. Но в таких системах неизбежно выравниваются все и всяческие потенциалы! Дураков становится меньше — поздравляю! Однако и гении вымирают, а это уже катастрофа!

— А может быть, сейчас нет нужды в гениях. Такова диалектика нашего развития. Ведь не гении рождают эпоху, а наоборот.

— Какая нелепая чушь! — зашелся в крике Стром. — И после этого вы еще смеете толковать о прогрессе?

— Разве темпы прогресса недостаточны?

— Какого прогресса?! Прогрессируют компьютеры. А люди?

— О чем же вы думали раньше? — не выдержал Председатель.

— Можете бросить в меня камень, — высокомерно ответил Стром. — Да, я не сразу осознал драматизм ситуации. Но теперь, когда завершена моя энтропийная теория дисбаланса…

— Ее суть?

— В процессе эволюции нашего общества усиливается дисбаланс компонентов прогресса. Предельно формализованный научно-технический прогресс вступает в противоречие с прогрессом духовным. Человечество деградирует. Неумолимо растет интеллектуальная энтропия — необратимое рассеяние творческой энергии. Исправить положение может лишь революционный взрыв в сознании людей. Необходимы ломка укоренившихся представлений, коренная перестройка нашего образа жизни!

— Мы пользуемся плодами величайших революций — социальной и научно-технической, — убежденно возразил Председатель. — И эта ваша… ломка будет означать ревизию их результатов!

— Вы окомпьютеризировались настолько, что сами превратились в компьютер! — замахал руками Стром. — Отбрасываете все, что не вписывается в программу.

Замечаете лишь то, что хотите заметить. Моя теория дисбаланса…

— Ваша теория нарушает общественную стабильность. А люди должны жить с уверенностью в завтрашнем дне. Иначе этот день будет безрадостным!

Тогда Стром произвел впечатление полубезумного пророка, исступленно предсказывающего гибель Мира. Председатель даже вздохнул с облегчением, когда узнал, что футуролог ретировался на Утопию.

«Революции, междоусобицы, перевороты… Какое счастье, что они позади, — успокаивал себя Председатель. — Человечество устало от них за свою полную потрясений историю. И вот мы добились всего, а главное, справедливости и спокойствия. Достигли совершенного благополучия, поднялись на вершину, вышли наконец на ровную дорогу, которой не видно конца…» Но червячок сомнения, оставленный в его душе Стромом, шевелился все чаще. И вытравить его не удавалось. Полубезумный футуролог продолжал преследовать Председателя, будил по ночам, навязывал нескончаемый спор, заставлял вновь и вновь осмысливать свои аргументы, поначалу казавшиеся такими неубедительными, даже нелепыми.

Ненавистное слово «дисбаланс» назойливо пристало к Председателю, как иногда привязываются слова глупых песенок, чем глупее, тем крепче. Он тешил себя этой параллелью, но в глубине души сознавал ее шаткость…

Старый доктор относился к числу людей, кажущихся посторонним скептиками, даже циниками, на самом же деле обладал чувствительным сердцем, был легко раним, отличался редкой способностью сопереживать. Профессия часто сталкивала его лицом к лицу со смертью. Чужой смертью. И всякий раз он испытывал мучительное чувство беспомощности, бессильного протеста, собственной никчемности…

Впрочем, профессия врача медленно, но верно изживала себя. В своих глазах Нилс выглядел мастодонтом. Издевался над собой, неоднократно пробовал покончить с медицинской практикой, уйти на покой, оставив поле боя за шустрыми, не знающими ни сомнений, ни сострадания меомедами.

Он отдавал меомедам должное. Практически неисчерпаемая память делала их изумительными диагностами, а остальное, как известно, вопрос техники.

Раскинув сложнейший пасьянс из множества карт с характеристиками жизнедеятельности организма, представив болезнь в виде системы интеграл-дифференциальных уравнений и решив ее, меомеды бесстрастно подводили итог: выздоровление или смерть.

В первом случае на помощь приходила теория оптимизации, подсказывавшая кратчайший путь к исцелению, во втором меомеды видели свою роль лишь в том, чтобы облегчить страдания обреченного.

Нилс же всегда боролся до конца. Даже когда, с точки зрения меомедов, это было бесполезной тратой времени.

В девяноста случаях из ста он оказывался побежденным. Больной умирал, а на сердце Нилса появлялся еще один рубец.

Но изредка ему удавалось обыграть меомедов благодаря нестандартному мышлению и развитой интуиции, которых врачи-роботы были лишены начисто. Для успеха диагностики и лечения они нуждались в прецеденте.

Но встречались беспрецедентные случаи, когда излечение было возможно, однако способов его меомеды попросту не знали. Тогда они прибегали к вероятностным методам, к поиску аналогий. Иногда болезнь отступала.

«Несмотря на помощь врача, больной выздоровел», — шутил Нилс, но случались и трагические исходы.

Многолетняя практика также наделила старого доктора множеством прецедентов, хотя его память, конечно же, не шла ни в какое сравнение с памятью меомедов. Но главным его оружием было наитие. И оно оказывалось наиболее эффективным именно тогда, когда меомеды ставили на больном крест.

Когда муж Энн, структуролог Орм, заразился серпентарной чумой, — вирус который завезли из космоса, — никто еще не знал, что это такое. Меомеды сочли болезнь разновидностью чумы и назначили соответственное лечение. А заболевание стремительно прогрессировало, и отчаявшаяся Энн бросилась за помощью к Нилсу…

Но время было упущено.

Скорее всего Нилс с самого начала оказался бы бессилен. Но удалось же ему выделить серпентарный вирус, что позволило вскоре синтезировать вакцину!

Только вот Орму это уже не помогло.

И все же доктор винил в его смерти не меомедов, а себя, свое инерционное, неповоротливое мышление.

«Мне бы память и быстродействие компьютеров, — думал он с горечью. — Память и быстродействие, больше ничего не надо. Остальное я сам… Всем хорош мой мозг, только слишком медлителен. А смерть не ждет, не даст фору.

Затормозить бы время, задержать… Нет, не дано! Так неужели будущее за кибермедикой?» Время двигалось неумолимо, доктор старился, постепенно смирялся со своим положением, становился все более ироничным, перемежал речь скептическим «хе-хе».

Когда спустя много лет Энн вторично обратилась к его помощи, он несказанно удивился, был смущен и растроган.

«Выходит, я еще на что-то гожусь, — сказал он себе и словно сбросил с себя десяток лет. — Странно…» Помочь Джонамо стало для него делом чести. Эна ошибалась, решив, что старинный звуковоспроизводящий аппарат заинтересовал доктора сам по себе.

Нет, Нилс увидел в нем соломинку, способную выдержать утопающего. Внезапное озарение подсказало ему, каким должно быть лечение в этом беспрецедентнейшем случае.

Поначалу, слушая игру Джонамо, он радовался удачной находке.

«Это мой звездный час, — думая он горделиво. — Мне посчастливилось спасти погибавшего человека. Теперь я могу умереть спокойно».

По мере того как Джонамо делала успехи, ход его мыслей изменялся. Музыка не просто вернула к жизни потрясенную утратой молодую женщину, а помогла ей найти себя.

Нилс был старомоден. Это проявлялось не только в верности отмиравшей профессии, но и во взглядах, привычках, пристрастиях. Он любил музыку и тяжело переживал ее кризис. Ему казалось, что с подлинной музыкой человечество утратило нечто основополагающее, весомую часть общечеловеческой души. В том, что оно больно, доктор не сомневался. Диагноз поставлен, только где волшебник-лекарь, способный искоренить болезнь?

И вот сейчас забрезжила надежда, что такой лекарь найден…

Слушая Джонамо, Нилс забывал, что перед ним хрупкая, еще не оправившаяся от нервного потрясения женщина, которая совсем недавно понятия не имела о настоящей музыке. Он закрывал глаза и, вслушиваясь в страстные, бунтующие, вздымающиеся океанскими волнами звуки, видел за ними могучую силу, способную возродить все то светлое и доброе, что было исподволь утрачено человечеством…