— Они мне пока не нужны, — ответила Валентина, пожимая руку Макару Сидоровичу.

Когда парторг ушел, Валентина принялась просматривать журналы, подобранные по ее заказу библиотекарем. Журналов было немало, и Валентина то в одном, то в другом находила для себя что-то интересное. Она записала важнейшие мысли и некоторые сведения себе в блокнот. Особый интерес у нее вызвала статья о работе сталеваров-магнитогорцев. Она так увлеклась, перечитывая отдельные абзацы, что не спешила начать ее с начала. Наконец захотела взглянуть на название и на имя автора.

Валентина перевернула несколько страниц и вскрикнула от неожиданности. То, что она увидела в журнале, настолько поразило ее, что журнал выпал из рук, а глаза широко раскрылись, полные страха, сомнения, боли. Она еще и еще смотрела на название статьи, на фамилию автора, на его фото... Нет, сомнений быть не могло. Это он!.. И хотя Виктор уже не был юношей, хотя на его лице появились следы многих нелегко прожитых лет, она его узнала. Сердце ее стучало: это он, он, он!.. Валентина не в состоянии была задаваться какими-либо вопросами, не способна была размышлять над тем, почему Виктор не вернулся в родной город, почему забыл о ней. Все это придет потом...

Ей показалось, что она попала на огненную карусель. Окна светились багровым огнем и плыли, плыли вокруг нее. Стены, сложенные из сотен книг, тоже были частью багровой карусели. Она упала лицом на стол.

— Что с вами?.. Вам плохо?

Голос библиотекаря поднял ее на ноги. Валентина стояла, держась за спинку стула. Как жаль, что Макар Сидорович ушел отсюда! И почему лицо библиотекаря стало таким красным? Или это у нее самой глаза заплывают кровью?.. Но он жив, жив!

Валентина шагнула. Да, она может идти. Силы у нее еще есть.

— Выпейте воды, Валентина Георгиевна.

— Спасибо. Не беспокойтесь. Пройдет.

Прошла через зал, оказалась на улице и пошла через посадку, не зная, куда идет... Какие-то колючие кусты в кровь ранили ей ноги. Шелестела трава, журчал ручей. Валентина не останавливалась. Она шла все дальше и дальше. Вот какая-то незнакомая дорога, с двух сторон прикрытая ивами. А что это блеснуло там, между ивовыми ветками?.. Валентина перепрыгнула через канаву, прошла несколько шагов. Ей открылся широкий залив, окруженный дубами.

Слез нет. Почему?.. Только в горле продолжает стоять тяжелый свинцовый комок. Ей нечем дышать. Была бы хоть одна капля воды, чтобы смочить во рту. Губы сухие и горячие. Наверное, они потрескались и на них выступила кровь...

Да вот же вода — днепровский залив! Валентина оторвала руки от дубового ствола и, спотыкаясь, падая, снова поднимаясь, побежала к заливу, чтобы хоть немного смочить во рту. Когда она уже почти подбежала к воде, вдруг словно из-под земли перед ней вырос Федор, преграждая ей путь.

— Валя!.. Стой. Я все знаю. Я видел журнал. Я пошел вслед за тобой.

Она обессилено упала ему на грудь. И только здесь исчез в ее горле свинцовый комок, и вся она вздрогнула в тяжелых рыданиях.

В тот же вечер в дом к Голубенко пришел Солод. Валентина лежала в спальне, Федор извинился за нее, — мол, болит голова, устала...

— Ничего, ничего, — живо сказал Иван Николаевич, садясь в кресло у круглого столика. — Конечно, надо отдохнуть. Творчество — дело сложное. Впечатления, воодушевление... Потом разочарование. И снова впечатления... Все делается кончиками нервов. Никакой труд так не истощает...

Он помолчал, искоса поглядывая на Федора. Федор понял, что Солод зашел не случайно. Что-то, видно, у него есть...

Говорили о заводе, о подсобном хозяйстве, которое было предметом особых забот Солода, но пытались понять намерения, стоящие за этими фразами, как за щитками. Знает ли Солод о статье в журнале о том, что эту статью читала Валентина?.. Федор ему пока что ничего не говорил.

Но вот Иван Николаевич встал и, сворачивая в трубку взятую на столе газету, между прочим сказал:

— Хорошую статью написал Сотник... Он, видно, башковитый. Я в министерстве встретил своего друга, работающего на Магнитке. Оказывается, Сотник давно женат на его сестре. Еще с военных лет... Странно. Значит, можно быть одновременно и талантливым, и подлым... Именно поэтому я и молчал, что он жив.

Федор вздрогнул, укоризненно покосился на Солода. Из открытой двери спальни донесся приглушенный крик. Федор бросился туда.

— Успокойся, Валя... Прошу тебя. Успокойся.

Валентина молчала. Зубы были крепко сжаты, глаза неподвижно смотрели в трещину на потолке, волосы рассыпались по подушке. Лицо горячее, будто она только что стояла у открытого завалочного окна и ее обдало огнем. Федор сейчас почти ненавидел Солода.

На этот раз все было одинаковое и подавалось почти одновременно, — известняк, руда, лом, чугун. Теперь уже нельзя было сваливать вину на стружку. Но почему же Коля Круглов выдал плавку на сорок минут раньше Гордого?.. Этого Георгий Кузьмич понять не мог. Если бы он с Колей играл в футбол или соревновался в плаванье и Коля его победил — это было бы понятно. Он бы тогда пожаловался на свои годы и позавидовал его молодости. Но какое значение имели годы здесь, у мартена, где сталевару не приходится даже шевельнуть пальцем, потому что все делается автоматически?.. Собственно, только пальцами и приходится шевелить. Пальцами и шариками в голове, как выражался Кузьмич. Нажал на кнопку — печь открылась. Нажал на другую — увеличился или уменьшился газ. А ты только смотри, чтобы не перегреть насадки — кирпичные легкие печи — чтобы печь дышала ровно, плавно, чтобы в ее пульсе не было перебоев. Вроде все просто и легко. На самом деле все гораздо сложнее.

Конник только тогда имеет право назвать себя конником, когда слился с конем в единое целое, когда лошадь подчиняется не только его шпоре, его шенкелю, не говоря уже о поводе, а угадывает желания своего всадника, ощущает малейшие повороты его корпуса в седле, когда даже дыхание свое он согласовывает с дыханием всадника. Помнишь, Кузьмич, старую буденовскую науку?..

И сейчас ты остался таким же всадником, только конь у тебя другой. О твоем бывшем буланом только говорилось, что он дышит огнем, а этот действительно им дышит. И ты слился с ним в единое, нераздельное целое, и он угадывает твои малейшие желания, твои мысли, твое настроение, даже твои старческие капризы. Сколько раз ты разговаривал с ним, как с живым существом, изливал ему свои радости и печали? Сколько раз тебе хотелось с нежностью припасть к его стальному телу, и, может быть, ты бы припал, если бы температура его была хоть на тысячу градусов ниже!..

Да что говорить!.. Твой опыт накапливался десятилетиями, начиная от примитивной печи, которая за десять плавок давала меньше стали, чем ты даешь теперь за одну. Все новинки приходили в течение твоей жизни, с твоим участием, ты их первый испытывал и подписывал приговор — жить им, развиваться или умереть еще до своего рождения.

И вот приходит мальчишка с густыми веснушками на носу, с ершиком на голове, становится у соседнего мартена, несколько месяцев украдкой присматривается к тому, что и как ты делаешь, все схватывает даже без объяснений, а потом в один прекрасный день выпускает плавку только на час позже!

Думал ли ты, что через два-три года этот мальчик опередит тебя почти на целый час?.. Откровенно признайся себе, Кузьмич, — не думал.... Такие-то, брат, дела.

Странный характер был у Кузьмича — чем больше портилось настроение, тем больше хотелось есть. Вот и сейчас ему кажется, что он бы целого быка без ножа и вилки съел. Да еще если бы ему рюмочку для аппетита!.. Не зайти ли часом в цеховую столовую? Там, конечно, готовит и подает не Марковна, но не ехать же ему трамваем, нарушив свою старую привычку только потому, что у него испортилось настроение и соответственно этому увеличился аппетит?..

Когда Кузьмич зашел в столовую, обед только начинался.