Эуннэкай припал к сосцам и начал тянуть молоко не хуже телёнка, по временам поколачивая по вымени своими грязными кулаками, чтобы вызвать отделение молока.

— Мне! — лаконически сказал Кутувия, не вставая с места.

Эуннэкай послушно поднялся с земли и, вынув из своей котомки небольшой жестяной ковшик, опять припал к сосцам оленьей матки, на этот раз не проглатывая высосанное молоко, а выпуская его в принесённый сосуд…

— Вай, вай! — сказал он, поднося Кутувии ковш, в котором плескалось около полустакана густого молока, добытого таким оригинальным способом. Кутувия с видимым удовольствием выпил содержимое ковша. Эуннэкай облизывал капли, прильнувшие к нескольким бурым волоскам, составлявшим его усы. Но Каулькай не удовлетворился этим.

— Хочешь хрящ? — спросил он отрывисто, снова собирая свой аркан в кольца и направляясь к огромному быку с ветвистыми рогами, который, не подозревая готовящегося нападения, мирно прогуливался по пастбищу.

— Эгей! — ответил Кривоногий, утвердительно кивая головой.

Каулькай снова швырнул аркан и поймал быка. Почувствовав захлёстнутую петлю, бык отчаянно рванулся вперёд. Аркан глухо щёлкнул и натянулся, как струна.

— Эй, лопнет, лопнет! — закричал Кутувия, приподнимаясь на колени; но Каулькай, перебираясь по аркану, в одно мгновение очутился около быка и мощными руками пригнул его голову к земле.

— Режь! — закричал он запыхавшимся голосом.

Кривоногий подбежал с огромным ножом и остановился в нерешимости.

— Половину! — сказал нетерпеливо Каулькай.

Недолго думая, Кривоногий ударил ножом по правому рогу оленя и отрубил большую лопасть с тремя широкими разветвлениями. Олень судорожно вздрогнул. Кровь тонкой струйкой потекла из раны, заливая оленью голову около уха. Каулькай снял петлю и отпустил быка на волю.

— Перевязать бы! — заикнулся Кривоногий.

— Ешь, не говори! — повелительно сказал Каулькай. — Засохнет! — прибавил он, возвращаясь на прежнее место.

Кривоногий подобрал лопасть и, усевшись у своей котомки, принялся снимать мясистую кожу с тонкого хряща. Опалив на огне её короткую шерсть, он с видимым наслаждением принялся кромсать её на кусочки и отправлять их в рот.

— Вай, вай! — сказал Кутувия, протягивая руку по направлению к хрящу, но, встретив взгляд Каулькая, поспешно отдёрнул её, словно обжегшись.

Каулькай стоял напротив Кривоногого и, скрестив руки на груди, молча смотрел, как он управляется с хрящом. Нельзя было представить себе большей противоположности, чем эта мощная фигура, составлявшая как бы олицетворение силы и здоровья, и жалкая болезненная фигурка, скорчившаяся напротив и опиравшаяся спиной на мягкую котомку, как будто одна связка косматой одежды была брошена около другой! И, однако, Каулькай и Эуннэкай были родные братья, дети старой чукчанки Нэучкат, прожившей уже сорок лет на стойбище своего могущественного родственника, чукотского "короля" Эйгелина[2] и вырастившей там своих сыновей. Нэучкат никогда не жила у мужчины в шатре. Смолоду Эйгелин не хотел отдать её, чтобы не потерять здоровой рабочей силы, а потом как-то так случилось, что никто не пожелал трижды обвести её вокруг столбов своего жилища и подвести для благословения к новому огню, добытому из святого дерева. Должно быть, чукотские парни не очень зарились на её сутуловатую фигуру с кривыми плечами и на грубое лицо с толстыми челюстями, выдавшимися вперёд, как у росомахи. Даже дети у неё являлись как-то невзначай, после случайного посещения какого-нибудь бродячего гостя, и появление их каждый раз вызывало удивление даже у старого Эйгелина. Так и осталась Нэучкат жить у Эйгелина в качестве бедной родственницы-рабыни, исполнявшей беспрекословно каждое приказание своих хозяев. Теперь Нэучкат была стара. Лицо её сморщилось, как древесная кора, глаза стали плохо видеть. Из всех сыновей, которых она в разное время принесла на свет, уцелели только двое. Все другие давно умерли. Иных враждебные духи унесли в подземные пустыни, когда они были ещё не больше слепого щенка, лежащего у сосцов недавно ощенившейся суки. Одного унёс Великий Мор (оспа), случайно заглянувший в эту отдалённую страну. Самому старшему чаунские чукчи переломали рёбра на весенней ярмарке в какой-то пьяной ссоре, причины которой никогда не знал ни один из участников.

Но из двоих уцелевших один был бесполезным уродом, непригодным к охранению стад, дающих человеку жизнь. Только Каулькай удался на славу, как молодой олень с железными рогами, не признавший власти человека и забодавший волка на вершине горного хребта [3]. Отцом Каулькая называли Тынэймита, который славился когда-то на чаунских стойбищах как лучший борец и бегун и обгонял всех состязавшихся в пешем беге. А отцом Эуннэкая был маленький одноглазый Ауран, весь век проходивший работником в чужом стаде и не вырастивший даже пары пряговых оленей, чтобы отвезти его нарту на погребальный костёр.

Но и Каулькай с раннего детства~попал в пастухи чужого стада и уже двенадцать лет пас оленей Эйгелина, помогая то тому, то другому из его восьми сыновей, чаще всего тяжеловесному Кутувии, сердце которого не отличалось особой оленелюбивостью и который нуждался в услугах быстроногого работника больше, чем его братья. Эуннэкай в счёт не шёл. Он бродил круглый год вместе со стадом, и его взяли пастухом только для того, чтобы не мозолить глаза старому Эйгелину, который не потерпел бы праздного пребывания его на своём стойбище, даже если бы его ноги были исковерканы в десять раз хуже.

Ибо никто не имел право нарушить завет Тенантумгина, повелевавшего потомкам Ленивого Малютки [4] дни и ночи проводить в заботах о стаде.

Эуннэкай скоро справился со своим хрящом. Ничтожное количество кожи, содранной с рогов, было слишком незначительной величиной для его голодного желудка. Каулькай и Кутувия, которые ещё утром съели три маленьких хариуса, извлечённых крюком из быстро бегущих струй Мурулана, тоже не чувствовали сытости.

— Попокальгина[5] не видел? — спросил Кутувия, помолчав.

— Нет! — грустно ответил Кривоногий; он очень любил попокальгин.

— Хоть бы мышиное гнездо найти! — сказал Кутувия.

— Ламуты говорят: грех! — нерешительно сказал Кривоногий. — Мышь запас соберёт, а люди украдут!..

— Ты разве ламут?.. Ты чавчу (чукча), — жёстко возразил Кутувия. — Тенантумгин велел нам брать нашу еду там, где мы её находим!.. А ламуты сами едят всякую нечисть!

— Мышь потом с горя удавливается на тальничном развилке! — сказал Кривоногий. — Я сам видел, — прибавил он, заметив насмешливую улыбку на лице Кутувии.

— Пускай! — сказал Кутувия. — Мне какое дело! Лишь бы кореньев было больше!

— А мышиной отравы не боишься? — спросил Каулькай, сощурив глаза.

Чукчи уверяют, будто мышь в защиту от грабителей собирает некоторые ядовитые корни, которые и перемешивает со своими запасами.

— Медведь не боится, — я зачем бояться стану? — задорно возразил Кутувия. — Он мышиные амбары пуще нашего раскапывает!

— Со стариком не равняйся, — с ударением сказал Каулькай. — Он ведь всё знает. Он Шаман!..

— Шаман! шаман! — упрямо повторил Кутувия. — Кмэкай тоже шаман!

Каулькай засмеялся.

— Враньё! — уверенно сказал он, усаживаясь на прежнее место.

— А зачем он женское платье надел? — подзадоривал Кутувия. — Копья не носит, арканом не бросает! Совсем баба!

— Не говори! — сказал Эуннэкай боязливо. — Они велели ему женское платье надеть, когда он спал пять дней и пять ночей подряд. Унесли его с собой, донесли до седьмой бездны и хотели запереть в каменном шалаше без двери и без лампы. Он насилу отпросился у них и обещал надеть женское платье и служить им весь свой век… Я слышал, как он сам рассказывал Эйгелину об этом!

— Пустое! — настаивал Каулькай. — Он ведь своего тела не переменил. У него на лице та же чёрная борода, а его жена, Амрынаут, в прошлом году родила ему сына. Настоящие "превращённые" меняют и тело. Вот я в _торговой крепости_ [6]видел Эчвака, так тот сам родил двух детей. Вот это настоящий "женоподобный"! А если бы Кмэкай побывал у Кэля, он владел бы "вольными голосами". Это всякий знает!..