— А вот я ходил в позапрошлом году на верховья Олоя с Эйгелином и видел Кауно. Вот шаман! — сказал Кутувия, понизив голос. — Вот страх! Потушат огонь в пологу, а он сейчас уйдёт неведомо куда. Туша тут с нами, а самого нет! А мы прижмёмся друг к другу и лежим, как зарезанные олени. Уйдёт и ходит в надземных странах. Потом слышим голос, высоко-высоко… Это он возвращается, а с ним и те. Да, много! Страх! Всякие! И надземные, и подземные, и из-за моря, из-за камней, из западной тундры… Кричат! Перекликаются!.. То влетят в полог, то вылетят вон. И он с ними. А только Кауно сильнее всех Кэля. Так и бранит их, как Эйгелин баб. А они все молчат или отвечают: "Эгей!"

— Этот Кауно вернул Нутелькуту украденный увырит (душу), — сказал Каулькай. — Сам Нутелькут рассказывал. У него Кэля шестой увырит украли. Он и стал сохнуть. В стадо не ходит, еду не ест, сном не спит… Лежит день и ночь на земле. Ум мутиться стал. "Сбирался, говорит, покинуть и жену и стадо и уйти в лес и стать _косматым жителем_"[7]. Вдруг приехал Кауно. Никто его не звал, сам узнал. Ну да как не узнает? У него их сколько на службе! Все ему говорят! "Я привёз твою пропажу!" — говорит. Сейчас велел поставить полог, зажёг четыре лейки (лампы). Нутелькуту говорит: "Разденься донага! Войди в полог!" Нутелькут вошёл. А в пологе никого нет, только бубен лежит на шкуре. "Потуши три лейки!" — говорит Кауно. А сам совсем снаружи, даже в шатёр не входит. Три погасил, четвёртая ещё горит. Вдруг бубен как застучит!.. Как загремит!.. Прыгает по пологу до самого потолка. Прыгал, прыгал, упал. Нутелькут смотрит, что будет. Видит: вылезает из бубна чёрный жучок. Пополз по шкурам, прямо к нему. Влез на ногу, пополз по ноге, потом по спине, потом по шее, потом по голове. Добрался до макушки и вскочил в голову… С тех пор Нутелькут снова стал прежним человеком. Только имя Кауно велел ему переменить. "Может, _они_ снова придут, говорит, так пусть не найдут прежнего Аттына…"

Эуннэкай слушал чудесный рассказ с разинутым ртом. Когда дело дошло до жука, который вскочил в макушку Нутелькуту, он невольно схватился рукой за собственную голову… как будто желая убедиться, что там не происходит никаких исчезновений и появлений таинственного увырита.

— А ты почаще спи в пустыне! — сказал Кутувия, заметив его движение. — Ни стада, ни огня, никакой защиты. Украдут когда-нибудь и у тебя!..

Эуннэкай посмотрел на него жалобно. Он готов был заплакать.

— Оставь! — сказал медленно Каулькай. — Не дразни их! Может, услышат.

— А знаешь… Кмэкаю везёт! — переменил Кутувия тему разговора. — Его жена в прошлом году родила сына, а теперь и сноха беременна!

— Да ведь Винтувии только семь лет! — сказал Каулькай. — Рано у него дети рождаются!

— У него, у него! — передразнил Кутувия. — Кто их знает, у кого? Кмэкай сказал Чейвуне: "Твоему мужу только семь лет, а у меня нет внука. Своруй от мужа и от меня!.. Только чтобы не знали, с кем. Узнаю, поневоле придётся колотить!"

— А здоровая баба Чейвуна, — сказал Каулькай. — Я видел, она несёт на спине вязанку дров. Не каждый парень утащит. Молодец Кмэкай!.. Рано сыну жену нашёл! Вырастет, не придётся сторожить чужих оленей! Должно быть, ему вправду помогают те!

— Вырастет Винтувия, она будет старая!.. Старая жена — мало радости.

— А вправду, от кого Чейвуна ребёнка принесла? — настаивал Кутувия. — Не от тебя ли, Эуннэкай? Ты, кажется, зимою гостил у Кмэкая!

— Оставь! — сказал Эуннэкай, стыдливо опуская глаза. — Моё сердце не знает девок!

— Ну, ври, ври! — со смехом говорил Кутувия. — Славные девки у ламутов! — продолжал он, закрывая глаза. — На косе уйер[8], на груди серебро, на шее бусы. А когда ходит, передник так и звенит бубенчиками!.. А наши влезут в меховой мешок и ходят в нём весь век!

Несмотря на свой недавний патриотический окрик на Эуннэкая по поводу ламутов, Кутувия предпочитал ламутских девок чукотским.

— У старосты Митрея хорошая девка! — лукаво сказал Каулькай. — Спина — как у важенки, волосы — как волокнистый табак[9]. Молодому пастуху хорошая жена!

— Да, хорошая! — проворчал Кутувия. — Митрей меньше ста оленей не возьмёт. Это ведь целое стадо. Худой народ ламуты! — продолжал он злобно. — Продают девку, как манщика[10].

— Разве у Эйгелина оленей нет? — спросил Каулькай. — Ваши олени на пяти реках! Упавшие рога — как валежник на поле!

— Эйгелин не хочет ламутской невестки! — угрюмо сказал Кутувия. — Старик говорит: "Дочь Чэмэги убежала от Кэргувии, твоя тоже покажет спину. Не дам оленей за следы на снегу!"

— Пускай! — сказал Каулькай. — Ламутская родня — мало добра. Вон у Рольтыэргина на Олое какое было стадо! Одни бычачьи рога стояли как лес. А как взял ламутскую девку, так ничего не осталось. Шурья да свояки всё съели. _Ламутское горло проглотит всю землю и сытее не станет!_

Эуннэкай молча слушал разговоры товарищей. Хотя он и сказал, что его сердце не знает девок, но это не совсем согласовалось с истиной. Напротив, в редкие счастливые минуты отдыха, на большом стойбище Эйгелина, когда ему не хотелось ни спать, ни есть, когда он не должен был немедленно отправляться в стадо и мог сидеть у входа в шатёр, не двигаясь и не поднимаясь с места, он находил большое удовольствие в том, чтобы следить своими узенькими, но зоркими глазками за быстрыми движениями девушек, хлопотавших у огня или мявших оленьи шкуры своими крепкими руками. Он, однако, не разделял вкуса Кутувии относительно ламуток.

"Что хорошего? — думал он. — Одежда вся распорота[11]. Железа столько, что и таскать тяжело. Кругом навешано, в глазах рябит! А у наших одежда гораздо красивее: пыжик чёрный, гладкий, на коленях пестринка. Шея опушена тройным мехом. Ничего лишнего, гладко, красиво!.. Ламутская девка побежит, за сучок железками заденет, а чукотская скользит между деревьями, как лисица!"

Эуннэкай вспомнил, как в минувшую весну он странствовал с кочевым обозом и ему пришлось гнать стадо вместе с Аммой. Дорога шла по крутым скалам, с перевала на перевал. На подъёмах Амма быстро карабкалась вверх, не отставая ни на шаг от оленей, прыгая с камня на камень, хватаясь руками то за выступ скал, то за ветви кедровника, то просто за снег. Эуннэкай далеко отстал на своих кривых ногах. Добравшись доверху, он совсем запыхался и принужден был сесть на снег, чтобы отдышаться. Эуннэкай сидел на вершине перевала, а Амма быстро спускалась вниз за своими оленями. Её лёгкий силуэт мелькал то слева, то справа, обгоняя стадо. На гладких спусках, покрытых блестящим слежавшимся снегом, она падала на спину и скользила вниз, сложив на груди руки и откинув голову, и горный ветер раздувал долгую шерсть на оторочке её мехового наряда. Она и вся была похожа на комочек шерсти, гонимый северным ветром по склону ущелья… Вдруг быстрым движением она вскакивала на ноги и далеко убегала в сторону, в погоне за своенравным пыжиком, задумавшим избрать для спуска одну из боковых тропинок. Увы, когда потом Эуннэкай догнал наконец Амму, уже внизу, в глубине долины, она только обвела его презрительным взглядом и после того обращала на него гораздо меньше внимания, чем на стадо. Девки вообще не засматривались на Кривоногого.

— А где стадо? — внезапно сказал Каулькай, вскакивая на ноги.

Кутувия тоже вскочил, и оба они пытливо озирались вокруг, отыскивая на острых вершинах хоть один силуэт движущегося животного.

— Направо, над лесом! — сказал Эуннэкай. Его глаза обладали наибольшей зоркостью.

Неугомонные олени уже успели уйти далеко, опустились вниз, перешли реку и взбирались теперь на противоположный горный склон, безостановочно и поспешно, построившись в долгую походную колонну, как будто их призывала туда какая-то неотложная надобность.