— Зачем это тебе, Роман, идти в таком виде на улицу, на что это? И вообще, куда ты собрался?

— К немецкому казино, дорогая, — улыбнулся пан Копферкингель ей, а потом Зине, Мили и кошке, — там у входа меня встретит в полпятого Вилли, а оттуда я отправлюсь в Старый Город на Майзлову улицу. К евреям, дорогая, — нежно улыбнулся он, — ты бы, конечно, смогла это понять… но объяснять некогда…

Тут он слегка повел рукой и сказал:

— Видишь ли, им надо как-то помочь. Это несчастные, заблудшие люди, они борются против Гитлера, против немецкого народа, не ведая, что творят… А для меня это своеобразное испытание моей силы и смелости, этакий экзамен, в общем, когда я вернусь, я все тебе расскажу, не бойся… Зинушка, — пан Копферкингель часто заморгал за стеклышками своих жалких очков и машинально пригладил торчащие у висков космы. — Зинушка, у тебя же свидание, а скоро четыре часа. На сколько вы договорились?

— На полчетвертого, — ответила Зина.

— Боже мой, на полчетвертого! — вскричал пан Копферкингель. — Да ведь наш славный пан Мила уже наверняка ушел… — Но Зина покачала головой.

— Какая вера в человека, — пан Копферкингель поморгал и вновь машинально поправил парик. — Золотой юноша, этот твой пан Мила. Ну, беги и передай ему от нас привет. А у меня еще есть пять минут. Молодость, ах, молодость, — вздохнул пан Копферкингель, глядясь в маленькое зеркало в столовой, когда Зина выбежала. — Мы с тобой, Лакме, тоже были такими. Уже девятнадцать лет, как мы познакомились с тобой у клетки леопарда в зоопарке. — Он улыбнулся своему отражению в маленьком зеркале. — Тот леопард давно отошел в мир иной… Ну, я, пожалуй, тоже двинусь, время не ждет, пора подумать и о долге. Нужно будет позаботиться, чтобы никто в доме не видел, как я ухожу. Когда я вернусь, небесная моя, я вознагражу тебя за все, клянусь…

Пан Копферкингель погладил Лакме, все еще встревоженную и растерянную, послал улыбку кошке и Мили, который стоял, выпучив глаза, в углу, затем сгорбился, отставил ногу, поморгал, глядя на портрет никарагуанского президента над притолокой и вышел в прихожую. Тут он опять же поморгал перед видом Мэриборо, что висел над вешалкой, постоял, прислушиваясь, у двери, посмотрел в глазок, обернулся к Мили и Лакме, которые затаили дыхание у него за спиной, сказал им, что никого нет, в доме все спокойно, неслышно отворил дверь и шагнул за порог.

Когда он спускался по лестнице, сгорбившись и держась за перила, у него мелькнула мысль: что, если бы кто-то все-таки заметил, как он выходил из квартиры, ведь люди могли подумать, что пани Копферкингель принимает дома нищих! «Увидел бы меня, к примеру, милейший доктор Беттельхайм, к которому я тайком хожу узнать, не заразился ли я, — думал он, пока спускался по лестнице, все так же горбясь и держась за перила, — вдруг как раз доктор и заметил бы, что такой вот мерзкий бродяга выходит от Копферкингелей. Или его стареющая красавица жена, или их племянник Ян, или их работница Анежка в своем красном фартуке, эта добрая преданная душа…»

Он был уже почти внизу и вдруг с замиранием сердца увидел, как в подъезд вошла пани Прахаржова, которую он очень давно не встречал, да не одна, а с Войтиком. Почтительно поклонившись, он отступил к стене… мать и сын прошли с некоторым недоумением мимо него и, кажется, еще обернулись вслед… а он добрел до двери. «Не узнали, — убедился пан Копферкингель, — впрочем, иначе и быть не могло, мой наряд продуман до мелочей, человек так в нем меняется… так изменяется… Бедная пани Прахаржова, бедный Войта, только бы он не пошел по стопам отца!» Он ступил на тротуар и смешался с прохожими, но прежде все же еще раз огляделся вокруг, и ему почудилось, что на другой стороне улицы стоит Зина и смотрит на него. Чуть поодаль справлял нужду малютка пинчер.

К дверям немецкого казино на Розовой улице, куда, приволакивая ногу и сгорбившись, доковылял пан Копферкингель, вели три ступени; вход был отделан белым мрамором. «Мне по душе беломраморные порталы с тремя ступенями, — думал пан Копферкингель, неторопливо переходя через дорогу. — Это как вход во дворец какого-нибудь богача. Или в роскошный ритуальный зал. Вилли сейчас там, — думал он, — внутри, где я ни разу еще не был, но где мне все знакомо по его рассказам — ковры, зеркала, картины… умывальные, ванные… сливки немецкого общества Праги: депутаты парламента, профессора немецкого университета, правда, не все… пан Берман, который ездит в Берлин совещаться с министрами, первоклассные официантки, буфетчицы и… девушки…» Пан Копферкингель наконец добрался до тротуара и инстинктивно прислонился к стене ближайшего дома, сощурился, глядя сквозь стеклышки своих очков, чуть отставил ногу и наклонил корпус, чтобы Вилли, выйдя из белого подъезда с тремя ступеньками, нашел его принявшим правильное положение. И пока он так стоял у стены, глядя на беломраморный вход в казино, мимо него прошли несколько человек, на которых он не обратил внимания. Впрочем, одну женщину он все же выделил. Стройная, полногрудая красотка, которой он ни разу в жизни не видел, вдруг полезла в сумочку, и не успел пан Копферкингель опомниться, как на его ладонь легла монетка. Ибо совершенно неосознанно он подставил женщине руку ладонью вверх — как дома, когда вышел из ванной! От этого ее дара у него екнуло сердце. «Какая добрая красавица, — подумал он, придя в себя от изумления, — и какой к тому же успех моего костюма!» Но тут он увидел, что от казино к нему энергичным шагом направляется его друг Вилли.

— Фантастика, — засмеялся Вилли, глядя вслед женщине, которая ушла уже далеко, — fantastisch, tadellos[9]. Тебя как подменили! Ты просто второй Чаплин! Пройдемся-ка немного, — засмеялся он, — nebeneinander[10]…

Приволакивая ногу и горбясь, пан Копферкингель медленно зашагал бок о бок с Вилли и, покосившись на его элегантное пальто, спросил:

— Это ничего, что ты идешь со мной?

— А что, — ответил Вилли, — разве гражданин этой республики не вправе пройти пару шагов рядом с нищим? Ведь мы живем в свободной демократической стране, верно? Ausgezeichnet, — засмеялся он, опуская глаза к земле, — du schleichst wie echter Bettler[11]. -Потом Вилли сунул руки в карманы своего элегантного пальто и негромко сказал:

— Ты выдержишь это испытание твоей чести. Ты рожден для великих дел, — и Вилли оглядел с улыбкой его щетину, патлы и лихорадочные пятна на лице. — Поздравляю, это у тебя вышло просто превосходно. Да, ты не слабак, ты — настоящий мужчина, истинный немец по духу. Сейчас ты еще немного потаскайся по улицам, чтобы хорошенько настроиться, а потом — вперед, на Майзлову. Главное, тебе надо доползти туда до шести. Потолкайся у входа в ратушу, поглазей по сторонам, можешь и с протянутой рукой постоять. Поторчи у объявления перед входом, я говорил тебе, там у ворот такая маленькая застекленная доска, почитай, что на ней написано, рядом как раз фонарь… А еще… постарайся подслушать хоть пару слов. Einige Wörter auffangen[12]. Пару слов, какие всегда говорятся у входа. Nämlich[13] — засмеялся Вилли, что говорят евреи у входа в еврейскую ратушу шестого марта 1939 года, собираясь на праздничное собрание «Хевра сеуда». Завтра я тебя расспрошу. — И добавил: — Ты же знаешь, это несчастный народ, который ничего не смыслит. Такой древний народ, что страдает склерозом… Но ты можешь им помочь, дознавшись, что говорят, что замышляют. Пусть для тебя это будет такое небольшое испытание, небольшая проверка, как я тебе говорил, когда был у вас. Раз уж ты месяц назад вступил в СНП, придется тебе пройти через этот экзамен. Ведь весь немецкий народ держит сейчас экзамен, причем гораздо более трудный: в военной форме — на полях войны, принося жертвы; молодежь из гитлерюгенда — на боксерских рингах; и рядом со всем этим твое пресмыкание. — сказал Вилли, кивая головой на ковыляющего рядом друга, — это твое пресмыкание выглядит просто детской забавой. Ну, а вскоре ты придешь к нам в казино.