Раба посылать с отарой опасно: может сбежать, а муздвара - слишком накладно: не за что ему тогда платить поденную плату. Пастухи, пасущие общее стадо, потребовали от Обадия восемь лепешек, две большие головки сыра и горячий ужин раз в неделю. Обадий заплакал, закричал, что его хотят разорить, и, явившись в гости к Мариону, долго жаловался на людскую скаредность. А потом предложил, чтобы Геро пас его овец.

- Чем я прогневал великого Уркациллу? - воскликнул он, и его толстые щеки дрожали от обиды. - Почему он не дал мне детей? О горе мне, о горе! Клянусь, Геро будет мне вместо сына! Я осчастливлю его! Марион, я выручил тебя из страшной беды, спас детей твоих! Но теперь терплю страшные убытки, купив Рогая. Я не знаю, что делать: или продать Рогая в Ширване на невольническом рынке, чтобы вернуть деньги, или отдать его персу Махадию на строительство поперечной...

- Отец, ты слышишь, домисто Обадий хочет продать Рогая в Ширване! закричал Геро.

- Да, да, мальчик, а что остается делать? Мне нечем платить пастухам. О горе мне, Рогая могут увезти даже в Дамаск! Это так далеко, так далеко... Но что остается делать?

- Отец, я согласен пасти его овец! - вскрикнул Геро.

- Но, Геро, ты еще мал, - нерешительно возразил Марион. Геро, ни слова не говоря, поднялся с камня, на котором сидел, наклонился и легко вскинул камень, равный собственному весу, над головой, подержал, улыбаясь, легко опустил и так же молча уселся, ровно и глубоко дыша. Действия его были настолько решительны, что Обадий хлопнул себя от удивления по бедрам и, подняв глаза к небу, слезно вопросил, почему у него нет сына, хотя он и содержит трех жен.

Теперь вечером последнего дня недели Обадий, пересчитав овец, выносит мальчику его плату и всякий раз, указывая на головку сыра, жалобно закатывая глаза, произносит:

- Ах, только из уважения к Мариону я дал тебе вот это... только из уважения... я ведь говорил, что непременно осчастливлю тебя! Будь благодарен, мальчик, будь благодарен, что на свете встречаются еще добрые люди, как я, может быть, я самый-самый добрый на весь Дербент! Когда я умру - о небо, не допусти этого - кто поможет тебе?

Геро всегда вежливо и молча выслушивал его, с молоком матери впитав, что почитание старших - непреложно. И только сегодня вечером, когда Обадий, прощаясь с головкой сыра, опять залился слезами, он не вытерпел и вежливо спросил:

- Домисто Обадий, почему вы так часто плачете?

- От радости, мой мальчик, от радости, что еще раз довелось осчастливить тебя! Неужели это так трудно понять?

- А почему вы тогда не осчастливите, домисто, Т-Мура, Шахруха...

- Что, что, что? - торопливо забормотал перекупщик, моргая мгновенно высохшими глазами.

- ...А еще в нижнем городе говорят, что вы покупаете у купцов, пришедших издалека, товар по дешевой цене, а когда они уходят, продаете его в три раза дороже...

- Но ведь у меня расходы, мой мальчик. Нельзя верить слухам, их обычно распространяют нехорошие люди, ох, какие бывают завистливые...

- Такие же расходы, как и у купцов, караваны которых идут месяцами? не выдержав столь явной лжи, перебил перекупщика Геро. Отец часто напоминает, что тот лег, который не почитает старших - скверный лег, но как же можно уважать того старшего, который постоянно лжет и притворствует?

Воспользовавшись тем, что Обадий только молча хлопал волосатым ртом, не зная что сказать - лицо его медленно наливалось сизой кровью, - Геро, не попрощавшись, с достоинством вышел.

Когда он прибежал домой и отворил калитку, каким уютным показался ему дворик! Громадный ствол платана занимал чуть ли не половину крохотного пространства, а крона его была так велика и густа, что даже в самые жаркие дни и дворик, и дом с плоской крышей скрывались в прохладной тени. Дерево могуче и вольно раскинуло свои толстые ветви, накрыв ими двор, и если глянуть вверх - над головой везде непроницаемая зеленая крыша.

Уже стемнело. Ярко пылал огонь в летнем очаге. Возле него хлопотала мать в длинном широком платье, какие носят замужние албанки, в белом, сползшем на плечи платке. Придерживая одной рукой платок, она длинной деревянной ложкой помешивала в закопченном горшке. Лицо матери ярко озарялось пламенем, казалось румяным, молодым, между нижними ветвями и крышей дома виднелась полоска тускнеющего неба, и там сейчас ярко горела большая зеленая звезда. Листва, освещенная снизу пламенем, казалась такой же черной, как выбившиеся из-под платка волосы матери.

Отец был не один. Он и высокий голубоглазый славянин Микаэль сидели на теплых, нагретых за день камнях у очага и неторопливо беседовали. Широкое лицо отца было задумчиво и хмуро.

Геро положил на лавочку возле матери лепешки, сыр, мимоходом прижался к ее теплой руке, снял с себя лук, колчан со стрелами, кинжал, которые всегда носил, выходя за город, и, торопливо подбежав к сидящим мужчинам, прижав руки к груди, степенно поклонился, потом, все-таки не выдержав, бросился к отцу, обнял его, потом любимого домисто Микаэля, прокричал:

- Как хорошо, что ты пришел, домисто! У меня к тебе накопилось много вопросов.

Взрослые заулыбались, понимающе переглядываясь.

- Остер ли твой кинжал, Геро? - спросил Микаэль, ласково поглаживая мальчика по широкому крепкому плечу. Неделю назад он подарил Геро кинжал.

- О! Такой острый, что я за один взмах могу перерубить ствол дерева в руку толщиной! - воскликнул мальчик и, сверкнув глазами, взмахнул правой рукой, показывая, как он перерубает ствол. - Я уже пробовал! И он даже не затупился.

- А сколько будет, если к четырем прибавить пять? - быстро спросил Микаэль, лукаво улыбнувшись в бороду.

- Девять, - без промедления ответил мальчик, включаясь в игру.

- А от шести отнять восемь?

- Как можно от меньшего отнять большее? Домисто Микаэль, а почему звезды не падают на землю? Кто их подвесил? А кто каждую ночь зажигает их там, в небе? - торопливо задал Геро с недавнего времени мучившие его вопросы.

Микаэль несколько растерянно глянул на Мариона, словно спрашивая, что с его сыном, но тотчас улыбнулся, погруженный в свои мысли.

- Может быть, я в детстве тоже задавал подобные вопросы, но на счастье или на беду, я не помню, чтобы кто-нибудь смог на них ответить, медленно проговорил Микаэль. - Ты спрашиваешь о том, чего я не знаю. - Он грустно покачал головой и добавил: - Ну вот, ты уже вырос, мальчик, вырос настолько, что задаешь вопросы, на которые я не знаю ответа, и мне грустно сознавать, сколь скудны мои знания...

- Как ты можешь говорить такое! Ведь ты лучший оружейник в городе! горячо возразил Геро.

Давно, может, двадцать лет назад, по настойчивой просьбе филаншаха, купцы привезли в Дербент оружейника, знающего секреты изготовления стальных панцирей и кольчуг. Они сказали, что выкупили кольчужника у тудуна Семендера за огромные деньги, а хазарский тудун приобрел этого человека у алан - жителей Кавказских предгорий. Этим оружейником и был Микаэль. Теперь в Дербенте у него было много учеников, и в нижнем городе его уважительно звали Уста-барх, что означает - первый мастер. Жил Микаэль одиноко, в пристройке возле мастерской, давно забыл свои обычаи, принял христианство, а по языку и одежде казался настоящим албаном.

- Какой бы я ни был оружейник, но знания мои скудны, да... Но я часто слыхал, что жили когда-то в древности мудрецы, их звали философами, которые, пожалуй, смогли бы тебе объяснить многое...

- И почему луна светит только ночью? И почему она то огромная, то маленькая, то красно-желтая, то словно из серебра? И почему иногда начинают трястись горы? И живут ли в море морские люди? - глаза мальчика возбужденно блестели, он нетерпеливо затеребил Микаэля за рукав.

Вдруг кто-то сверху схватил юношу за прядь волос. Геро поднял голову. Вверху раздвинулась густая листва, и в просвете появилось смеющееся лицо Витилии, она показала брату язык и, посмеиваясь, сказала:

- А я знаю, почему луна сначала большая, а потом становится меньше и не такой круглой... Потому что она сладкая, как дыня! И верхние жители откусывают от нее по кусочку! А потом она прячется и снова растет... Поймай меня, Геро!