Кажется, ее случай тяжелее, чем я думал.

– С его домработницей!

Она приставляет ладонь к уху и кажется оскорбленной.

– Незачем так кричать, – сухо замечает она и продолжает обычным для глухих равнодушным тоном: – Это консьержка из дома напротив... Мадам Бишетт.

– А, черт! Опять эти консьержки!

Она неправильно поняла по движению моих губ.

– Что за выражения вы себе позволяете? – орет достойная особа.

Я ретируюсь, даже не попытавшись реабилитироваться. Еще у одной создалось превратное мнение о полиции.

Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.

Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.

– Прошу прощения, мамаша, – говорю я, вежливо поприветствовав ее. – Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.

Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.

– Я узнала эту страшную новость, – говорит она. – Бедный доктор... Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.

– Садитесь, – предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться: – Выпьете со мной рюмочку водочки?

– С удовольствием.

Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.

– А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?

– Как хотите, мамаша.

Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.

На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.

– О чем вы хотели меня спросить? – говорит она. Я смеюсь.

– Выходит, вы не возражаете ответить?

– Ваша работа задавать вопросы, моя – отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?

– Вы давно убираетесь у Бужона?

– Да уж лет пятнадцать... Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура... Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом мало-помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки. Но его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики.

– С тоски?

– Да... Во-первых, потому, что не мог утешиться после смерти жены, а во-вторых, из-за того, что его дочь пошла по кривой дорожке.

– В каком смысле?

– Изабель настоящая проходимка. Этот неологизм меня очаровывает.

– А что вы понимаете под «проходимкой»?

– Будучи студенткой, она путалась с мужчинами старше себя... Потом скандалы... Однажды ее забрали в участок за шум в ночное время, в другой раз судили за оскорбление полицейских. Видите, что она за штучка.

– Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой.

– Надо также сказать, что доктор Бужон никогда ею не занимался.

– Ну конечно... Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель?

– Она практически разорила своего отца. Каждый день у них бывали сцены из-за денег. Она швыряла их налево и направо. Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась с тем длинным типом в кожаном пальто.

– Парьо?

– Кажется, да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился и выгнал ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в Гуссанвиле, сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о ней тоже больше не хочет! Я была в это время в столовой и все слышала. Она подняла ключи и насмешливым тоном сказала «спасибо».

– А потом?

– Доктор плакал. Тогда она ему сказала, что понимает его горе, что она не виновата, это проблемы ее поколения. Что она падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж она такова, то должна идти до конца, что бы из этого вышел хоть какой-то толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала. Она продолжала еще некоторое время, а потом сказала ему, что организовывает дело, которое принесет ей много денег. «Вместе с этой мразью Парьо?» – спросил тогда доктор. «Совершенно верно... Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго... Когда я сорву куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой, женой мещанина и – кто знает? – матерью мещанина...» Она хотела поцеловать его. «Уходи! – крикнул он. – Уходи, ты вызываешь у меня омерзение!» И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье?

Я молчу.

Молчание знак согласия, и она наливает новую порцию своей микстуры. Я погружен в свои мысли.

Маленький чертенок пользуется моим молчанием, чтобы снова подать голос:

« Вот видишь, Сан-Антонио, – радуется он, – девушка... Женщина, все время женщина... Распутница, неудачница, невростеничка захотела сыграть Аль Капоне в юбке и разработала для собственного удовлетворения дьявольски сложный план, словно вычитанный из детективного романа... Трюк с подсоединением электрического провода к ручке двери – очень романтическая задумка... И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже...»

Я возвращаюсь к старушке.

– Вы не замечали, у Изабель были золотые зубы?

– Да что вы! У нее свои зубы здоровые.

– Кто звонил доктору сегодня утром? Она размышляет.

– Послушайте, – говорит она, – кому другому я бы не решилась это сказать, но вы кажетесь мне умным. Я улыбкой благодарю ее за столь лестное мнение.

– Звонивший изменил голос.

– Это вы сняли трубку?

– Да. Я всегда это делала, когда бывала там. Он спросил доктора. Я, как всегда в таких случаях, ответила, что доктора нет. Он больше не хотел ходить по домам! Тогда тот, кто звонил, хохотнул. «Я знаю, что он дома, – сказал он. – Скажите, что Джо хочет с ним поговорить о его дочери...» Я пошла сказать это доктору. Он подошел, спросил: «Алло?» – и больше ничего не говорил до конца разговора, потом положил трубку и прошептал: «О господи!» И сказал мне, что поедет в Гуссанвиль.

Она наливает себе еще немного настойки.

– Вот, – заключает она.

– А тот, кто звонил и разговаривал измененным голосом, был мужчина или женщина?

– Мужчина, – отвечает она. – По крайней мере, хотел им казаться. Но я, сказать по правде, думаю, что звонила малышка, прижав ко рту платок.