Потом на полу появилась старая фуражка железнодорожника-отца Лабоданова, и все стали бросать в нее деньги, кто сколько имел с собой. И Жужелка нащупала в карманчике платья пять рублей — ей после каждого экзамена мать давала на кино-и тоже бросила деньги в фуражку, и ей это показалось очень забавным.

Деньги вытряхнули из шапки на стол, и Лешка сбегал за вином. Разлили по стопкам, их достали из буфета.

Лабоданов пододвинулся со стулом к сидящей на диване Жужелке, держа в одной руке стопку с вином, в другой-сигарету.

— Когда мне что-нибудь не нравится, я называю это пижонство.

Жужелка видела его ярко вычерченный, все время чему-то улыбающийся рот с широкими промежутками между зубами. Ей было жутко и интересно. Она спросила:

— А что вам не нравится?

Он затянулся, а в это время стоявшая тихо за его спиной девушка взяла у него изо рта сигарету и стала курить. Жужелка даже вздрогнула от неприятного волнения.

— Давайте лучше выпьем. — Лабоданов чокнулся своей стопкой о стопку Жужелки. — За что? Да за то, что н а м не нравится.

Девушка отошла, но Жужелка все время чувствовала ее присутствие в комнате.

— Значит, за пижонство? — сказала она натянуто.

— Как хотите. Вы меня поняли, и это все. — Он выпил и потянул Клену за руку танцевать.

Славка подошел к Лешке.

— Клена-то твоя… Гляди…

— Таких девятьсот на тысячу.

— Закадрят ее.

— Иди ты знаешь куда?

Но Славка и не подумал отойти.

— Послушай…

— Отстань!

— Да у меня деловой разговор.

— Отзынь в конце концов. Сделай милость.

— Честное слово, очень исключительное дело.

Похоже, он не балаганил. Лешка поднялся, пошел за ним на кухню.

— Заработать хочешь? — сказал Славка, затворяя плотно дверь.

— Что значит-хочешь?

Приглушенно, точно издалека, доносилась сюда радиола. Они были одни на кухне. Громко стучали маленькие ходики с нарисованным на циферблате котенком.

— Счас все узнаешь.

Славка провел ладонью по клеенке кухонного стола и, убедившись, что она чистая, сел на стол. Ох и дотошный. Это он только так держится, вроде расхлябанный, а на самом деле он чрезвычайно дорожит своими брюками.

— Надо помочь вывезти с вашего двора кое-что. Хлам.

— Не понимаю!

— Чего ты, собственно, орешь? — вяло сказал Славка. — Тебе говорят: хлам. Железные обрезки к вам ведь во двор свозят с кроватной фабрики?

— Ну?

— Надо помочь людям их вывезти. И чтоб все тихо и в ба-альшом порядке…

— А на кой они?

Славка поболтал в воздухе свешивающимися ногами.

— Вот именно-на кой? А не наше с тобой собачье дело.

Нам, Леша, подавай вот это. — Он выразительно пошевелил пальцами. Деньги в наше время решают все.

— Ладно, — сказал Лешка, его слегка лихорадило, — давай без политэкономии.

Лично ему деньги нужны позарез. Чертовски нужны.

— Ну, так как?

Лешка в замешательстве пожал плечами. Интересно, в курсе ли Лабоданов?

Славка ухватился руками за край стола и раскачивался, протянул кисло!

— Конечно, тут риск, я понимаю.

— Какой там риск? Вот еще ерунда какая! Кому эти обрезки нужны? У нас во дворе все только рады от них избавиться. Какой тут может быть риск?

— Ну, а ты, ты можешь? Или, по чести, мандраж берет?

Лешка чуть не подскочил на месте. Он страшно обозлился.

— Послушай, Длинный…

— Ладно, ладно. Не трогай меня руками.

Лешка достал пачку сигарет, и Славка полез в нее, не спросясь. Было слышно: за дверью уже запустили другую пластинку.

— А куда их вывозить и на чем? Ничего не пойму. Афера какая-то.

— А я почем знаю. Это тебе объяснят все как следует. Ты это дело одной левой толкнешь.

Лешка распахнул дверь, и дверь со всего маха стукнулась ручкой о стену.

Он взглянул на танцующих. Белое платье Жужелки развевалось. Мелькнуло из-за плеча Лабоданова ее лицо. Никогда еще до этой минуты оно не казалось Лешке таким красивым.

Он стоял пораженный и вдруг почувствовал, как в груди у него что-то принялось стучать, точно ходики.

Лабоданов тихо проговорил у самого уха Жужелки:

— Мне нравятся девушки-гречанки.

— Разве они какие-нибудь приметные? Я вот не отличаю.

В классе только по фамилии иногда догадаешься, что не русская и не украинка…

— Еще как отличаются. Гречанка — это интереснее.

— Интереснее?

— Больше забирает.

— Забирает?

— А вы ведь гречанка?

— Я? У меня отец…

Ей вдруг показалось, что Лабоданов смотрит на ее рот, дыхание у нее перехватило, она замолчала. Они танцевали медленно, однообразно, ей боязно было еще раз взглянуть на Лабоданова. Он тоже молчал и сжимал ее руку. Жужелку это отчасти тяготило, но и очень льстило ей: теперь и у нее есть свой секрет. Ведь именно о чем-то таком секретничают девчата в классе.

Пластинка кончилась, и Жужелка, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, отошла к окну. К ней тут же подошел Лешка.

— Клена! Сейчас мы потопаем домой. Понятно?

Она глянула на него, и Лешка увидал широкое переносье и раздвинутые друг от друга зелено-желтые глаза, такие ослепительно яркие, что ему стало не по себе. Она потупилась, пряча глаза.

— Как хочешь.

Было десятое июня. Вознесенье. Старуха Кечеджи не притрагивалась ни к какой черной работе и с утра отдыхала на лавочке возле своей квартиры.

Тем временем все шло своим чередом. Работницы артели массового пошива «Вильна Праця» построились во дворе на производственную зарядку. Общественный инструктор, лысый широкогрудый мужчина, объявил: «Начинаем физкультурную паузу!» — и девушки дружно вскинули руки.

С улицы метнулся в ворота запыхавшийся Леша Колпаков, шелковая косыночка растрепалась на шее-где-то уже с самого утра носился. Тихо окликнул Жужелку, сидевшую на крыльце с учебником, и поманил ее. Жужелка подняла глаза, загнула уголок страницы, закрыла книгу и послушно пошла за Лешкой.

— Наклон корпуса вправо, левая рука идет, — повелительно командовал инструктор, провожая глазами Лешку и Жужелку. — Делай со мной — раз, два!.. Получше, девушки! Теперь руки на пояс и попрыгаем для кровообращения, Раз-два! Сделали вдох? Хорошо!..

Старуху Кечеджи любопытство смыло с лавочки за ворота.

Она отыскала в потоке людей две знакомые удаляющиеся фигурки, готовые вот-вот совсем исчезнуть с глаз, и комкала подол чистого фартука.

«…Кто не имеет любви, тому невозможно спастись, хотя бы он постился, хотя бы молился и хотя бы совершал другие добрые дела. Если он не любит, все суетно и не приносит ему никакой пользы…» Старуха помнила это изречение из какой-то священной книги.

За воротами ничего особенного не происходило, но старуха Кечеджи растроганно оглядывалась по сторонам. Шли с базара женщины, неся в плетенках пучки тугой редиски. Из распахнутой по соседству двери тира доносились громкие мужские голоса. Трамвай возвращался из порта, громыхая, раскачиваясь, и быстро промелькал пустыми окошками. А на газонах расцвели, оказывается, красные сальвии.

Может, для того и даны праздники, чтобы человек, ничего не делая, смотрел и слушал, как движется и шумит жизнь.

Лешка и Жужелка свернули за угол и припустились бегом к трамваю. Лешка подсадил Жужелку в вагон, а сам пробежал немного рядом с трамваем и вскочил на ходу.

— Кончайте безобразничать! — сказала пожилая кондукторша, перевела рычажок, и дверь с грохотом задвинулась. — Пора уже в конце концов сознательность иметь.

— В другой раз, — сказал Лешка и посмотрел на Клену.

Лицо ее было серьезным, а глаза смеялись. Она показала ему на плакат, висевший над кондуктором: «Граждане, разъясняйте правила движения детям. Пресекайте их шалости на улицах и дорогах». Шел десятый день месячника безопасности движения в городе.

— Платить за проезд будете? — профессионально грубым голосом сказала кондукторша.

— Запросто, — ответил Лешка, полез в карман песочны-х брюк и вместе с деньгами вытащил на веревочке ключ от двери.