А Дина Петровна тем временем ковыряет носком тапочки землю и грызет подсолнух.

Она работает продавщицей в подвальчике, торгует вином в разлив, а по вечерам частенько гадает одиноким женщинам на картах.

Мать Полянки, толстая банщица с завода, громко, на весь двор корит ее:

— Брехни точишь! Чаруешь. Працевать треба.

И как только могло случиться, что у такой вот матери, у Дины Петровны, выросла Жужелка?

Утром, когда во дворе трясут половики, просевают золу, гремят ведрами, мать Полинки в валенках развешивает по холодку белье на веревке, а старуха Кечеджи выпускает во двор Пальму, белошерстную, взъерошенную, радостно и нетерпеливо вздрагивающую («Иди гуляй, Пальма, на горку!»), — вот в такое обычное утро прошлым летом появилась во дворе эта девчонка.

Она сидела на корточках, прижав к плечу свою черноволосую головку и обхватив большое решето.

— Ты что же делаешь? — не выдержала старуха.

— Здравствуйте, — сказала девчонка и бросила комочек спекшегося угля на землю. А зола сыпалась прямо на ее красные босоножки. — Я, тетенька, жужелку выбираю.

— Сама ты жужелка и есть! Кто ж так делает?

Вздыхая про себя, — видно, некому в семье поучить девочку, — старуха показала ей, как надо встать за ветром, чтоб золу относило, и как держать решето. И та послушно и рассеянно повторяла за ней.

Она вообще немного рассеянная, эта девчонка Клена, или Жужелка, как с тех пор ее стала ласково звать старуха Кечеджи, а за ней и другие обитатели двора. Прошлой весной, например, когда еще только-только набухли на деревьях почки, она примчалась в школу, запыхавшись от радости, что первая в классе явилась в носках. Но тут же напоролась на осуждающее фырканье девчат. Никто из них и не собирался надевать носки.

Всего год прошел, а другое щегольство теперь у девчат — туфли на каблучке-гвоздике. А Жужелка все это по рассеянности проглядела. Но потом, когда она догадалась, что же произошло, взяла и отрезала косу в знак того, что детство кончилось.

Она выходит во двор, неся откинутую немного назад голову так мило, так доверчиво, и черные волосы сыпятся по ее стройным плечам, а на матовом лице сияют глаза.

Неудивительно, что Лешка Колпаков часами вертится на лавке, ждет, когда Жужелка пройдет домой из школы.

Когда она появляется в воротах в коричневом школьном платье и черном фартуке, с большим портфелем в руке, Лешка, встрепенувшись, вскакивает с лавки и мчится ей навстречу. Они подолгу стоят, тихо переговариваясь, и Жужелка перекладывает из одной руки в другую свой тяжелый портфель десятиклассницы. О чем они говорят? Не слышно. Только легко догадаться, как им интересно, как они заняты собой, и нет им сейчас никакого дела до всех взрослых, навязывающихся учить их уму-разуму.

— Помнишь, Леша, как ты Томочку на коньках подбил и Томочка ушиблась и плакала? — опускаясь рядом с ним на лавку, спрашивает старуха Кечеджи.

Томочкой зовут ее внучку, она теперь далеко, в Рязани.

Лешка крепко затягивается сигаретой.

— Бабуся, такое уж больше со мной не повторится. Это уж точно.

Старуха медленно сбоку рассматривает его.

— А ведь ты, правда, уж совсем вырос. — И это открытие трогает ее. Теперь смотри не подкачай! — с азартом говорит она. — Человеком надо стать!

— Можете не сомневаться! — Он выталкивает изо рта окурок сигареты и сплевывает на землю вслед ему. — С чего только все об одном, сговорились, что ли? С утра до ночи только и слышу. Вот и вы, бабуся…

Да, он уже не тот, и Томочка больше не заплачет от его мальчишеского озорства. Теперь пришел черед плакать его матери, санфельдшеру с большим золотым пучком волос на затылке.

Когда летом во дворе она распускает над тазом свои волосы, готовясь мыть их, в этот момент, по словам старухи Кечеджи, она — форменная русалка.

— Поступишь работать — все деньги тебе будут, — сулит она сыну. — Ты ведь любишь одеться, любишь повеселиться.

А то в присутствии Лешки принимается жаловаться соседкам:

— Что ему надо? Чего ему не хватает? Извел меня…

— Мамуля, хватит! — строго говорит Лешка и рубит вот так рукой воздух и бежит за ворота в своих песочных узких брюках, скрываясь от слез и жалоб.

Отец Лешки убит на войне, но у него есть отчим, красивый, под стать матери, Матвей Петрович, Матюша, как она зовет его, — главный механик кроватной фабрики. Это очень выдержанный, даже тихий человек. Если он не сидит во дворе с газетой, то что-нибудь чинит, мастерит в сторонке, и всем соседям предупредительно первый кивает головой.

Старуха Кечеджи говорит, что Матюша будто восемь классов гимназии кончил — такой он деликатный и выдержанный.

И вот есть же в семье готовый образец — старайся только во всем брать пример с него, и тебя будут уважать и на производстве и дома. Будь как Матюша!

Но Лешка плевать хотел на готовые образцы. Он пойдет своей дорогой, он еще всем покажет!

— Мамуля, вы еще пожалеете, что так говорили обо мне!

Но пока что он не вышел ни на какую дорогу, а вечно где-то слоняется, попусту проводя дни.

А давно ли он, в пионерском галстуке на шее, собирал лом по дворам. Говорят, были, правда, отдельные выходки у него: курил на перемене, а однажды в воспитательский час спустился по водосточной трубе из окна с четвертого этажа школы. Не все, конечно, было гладко. Но вот в сочинениях он очень мало ошибок делал, и учительница Ольга Ивановна считала, что из него толк будет.

А теперь что же? Школу бросил, ни к какому делу не пристал.

— Ну и почерк!

Женщина зашла за его стул и через его плечо смотрела, как он заполняет анкету. Лешка вообще-то мог писать лучше, в школе нареканий на его почерк не было, но сейчас у него отчего-то вздрагивала рука и брызгались чернила, и он с трудом соображал, как должен отвечать на вопросы.

Кадровичка направилась к своему столу. Лешка мельком глянул на нее. Скошенные плечи, неустойчивая, подпрыгивающая походка.

Теперь, когда она не стояла больше за его стулом, он немного успокоился. «Взысканий не имел», «не привлекался», «в белой армии не служил», «в плену не был» — дело пошло быстрее.

Он кончил, встал и протянул ей анкету. Она долго изучала ее, расставив широко локти на столе. Рот у нее маленький, верхняя губка подмалевана и распадается посредине надвое, точно бантик. Губки как из прошлого века. Но в общем симпатичная особа, ничего не скажешь. Голову от такой не потеряешь, но так ничего себе.

— А где же трудовая книжка?

— Нету.

Она откинулась на спинку кресла. Фасад этой женщины ничего общего не имеет с неуверенной спиной. Тяжелую грудь украшают рюшики крепдешинового цветастого платья, надо лбом высится уложенная в корону коса.

Он вдруг заметил, что и она рассматривает его. Он хорошо знал этот взгляд. Смотрят, точно он чучело какое-то. Обычно он плевал на это. Но сейчас вдруг весь напрягся под ее взглядом. Страшно глупо это, но он волновался. Он даже пожалел, что не снял, идя сюда, свою пеструю косынку, и теперь чувствовал себя так, будто косынка сдавливала ему горло.

— Что только делается с нашей молодежью! — сказала кадровичка, покачивая из стороны в сторону головой.

Ему отлично было известно все, что она сейчас скажет.

— Вы о чем? — спросил он, приглаживая разлохмаченные волосы, стараясь сдерживаться, потому что помимо его воли в нем поднималось раздражение.

— Не у советской молодежи учитесь. Наша форма одежды другая. — Говоря это, она приподнялась на локтях и бросила взгляд через стол вниз, на обшлага его брюк.

В груди у него прямо-таки заколотилось от раздражения.

— У кого какой вкус в конце-то концов!

— Это не вкус, а распущенность.

Ну что с ней разговаривать. Ведь это как о стену головой.

Вот на ней, например, надето черт знает что — крепдешиновое платье в цветах с рюшиками — порядочное уродство, но ведь он не тычет ей в нос это.

— Почему вы думаете, что вы лучше всех все понимаете? Ну почему? — Он вспомнил, зачем пришел сюда, присмирел и добавил: — А вообще-то это все ерунда, кто как одет. Не имеет значения.