Конечно, конфликт между супругами может иметь вполне объективные основания, а в армию могут «забрить», на фронт отправить по принуждению. Но обсуждаемые здесь ситуации не менее типичны: многолетняя жизнь «на грани развода» иногда служит условием стабильности семьи, обострение сословного, этнического, конфессионального конфликта, или объявление войны между государствами сопровождается массовым энтузиазмом.

Упомянутые в разделе 2.7 картины августа 1914 года служат яркой иллюстрацией сказанного. Анализируя сложившуюся тогда историческую ситуацию в книге «Критика циничного разума», голландский историк П. Слоттердейк указал на «массовый комплекс катастрофофилии» (см. [Человек… 1997]). Конечно, каждый в воображении своем видел не то грязное безмерное кровопролитие, которое вскоре наступило, а нечто быстротечное и упоительно победоносное. В моду вошли фразы типа: омоложение, обновление, самоутверждение, очистительная ванна, выведение шлаков из организма, – и они также по-своему демонстрировали не столько заинтересованность в предметных результатах войны, сколько «функциональную» тягу к самому интригующему процессу.

Разумеется, каждая конкретная война обусловлена сложной совокупностью причин. Нехватка территории, половых партнеров, энергетических, пищевых ресурсов (в силу демографического роста или спонтанных экологических сдвигов) – все подобные мотивы в конкретных случаях способны играть решающую роль. Соотношение предметных и функциональных факторов могло бы служить одним из оснований для классификации войн.

Но на протяжении тысячелетий сменялись хозяйственные уклады, рождались, растворялись и умирали этносы, государства, религии и цивилизации, а войны оставались неизменными спутниками человеческой истории. Вероятно, они отвечали каким-то глубинным социальным и психологическим потребностям, и без учета этого обстоятельства невозможно корректно поставить задачу устранения войны как явления с политической арены.

Как подчеркивал К. Лоренц [1994], главная трудность в искоренении военных конфликтов определяется спонтанностью, внутренней обусловленностью инстинкта агрессии. «Если бы он был лишь реакцией на определенные внешние условия, что предполагают многие социологи и психологи, то положение человечества было бы не так опасно, как в действительности» (с.56).

Задачу еще более усложняет то, что функциональные потребности, удовлетворяемые всплесками массового насилия, не ограничены сферой «негативной» мотивации. Война – это не только агрессия, злоба, ярость и страх. А. Рапопорту [1993, с.88] принадлежит тонкое психологическое наблюдение: «Не ненависть, а наоборот, альтруизм, готовность сотрудничать и т.п., возможно, играют важнейшую роль в приспособлении человека к войне, т.е. в сохранении института войны».

Действительно, армия – не толпа, поддавшаяся эмоциональному импульсу. Взрослый вменяемый человек, отправляясь на фронт, не может не понимать, что, прежде всего, рискует собственной жизнью. Матери и жены, провожающие близких, понимают это еще лучше. Поэтому здесь далеко не все можно объяснить актуализацией «инстинкта агрессии», равно как и соображениями «экономического интереса».

Вместе с тем война, особенно на начальной стадии, способствует удовлетворению потребностей в аффилиации и солидарности, в самопожертвовании и в смысле жизни. Она помогает фрустрированному человеку почувствовать себя востребованным, нужным (Родине, Королю, Богу, Нации, Партии), делает мир проще и понятнее, а эмоциональную жизнь – более яркой.

Без учета этих обстоятельств невозможно уяснить, почему массы будущих жертв часто демонстрируют в преддверии военных и революционных бурь энтузиазм «очистительного разрушения», от которого не всегда способны удержаться не только политики, но и художники, и философы, и бытописатели.

Учебники истории переполнены рассказами о войнах и конфликтах не потому, что люди постоянно убивали друг друга. Но в те годы, когда массового насилия не происходило, летописцы ставили прочерк, или лаконично сообщали: «Миру бысть», «Ничему не бысть».

Журналисты во всем мире знают, что «негативная» информация привлекает больше внимания и выше ценится, чем «позитивная», а интереснее всего то, что связано с человеческими конфликтами. В 1996 году – последнем году «первой чеченской кампании» – в России от отравления некачественным алкоголем погибло в 100 раз больше людей, чем на войне. Сравнив же площадь газетных полос или объем эфирного времени, посвященных той и другой теме, мы получим, конечно, не строгое, но наглядное свидетельство того, насколько война «интереснее» (только ли журналистам?) прочих социальных трагедий…

Одна из самых наивных иллюзий массового сознания – будто люди воюют оттого, что они разные. Мы ранее отмечали, и будем возвращаться к тому, что на самом деле причинная связь противоположна: и в природе [Лоренц К., 1994], и в обществе предпосылкой конфликта служит одинаковость субъектов – их потребностей, способностей и т.д. В преддверии конфликта поверхностные различия драматизируются, гипертрофируются сознанием до противоположности. Так работает механизм рационализации агрессии , и чем слабее выражены объективные различия, тем интенсивнее взаимная «ненависть к двойнику». Психологами и писателями давно замечено, что ближнего ненавидят сильнее, чем дальнего, а гражданские войны, вовлекающие соседей и близких родственников, протекают ожесточеннее, чем войны межгосударственные и межплеменные.

٭ ٭ ٭

Таким образом, синергетическая модель высвечивает два фундаментальных фактора, которые делали неизбежными социальные конфликты и периодическое обострение антропогенных кризисов и, в свою очередь, служили неизменным импульсом качественного развития.

Первым является исчерпаемость ресурсов для поддержания устойчиво неравновесных процессов, обусловливающая неизбежную конкуренцию. В мире бесконечного однородного ресурса не происходило бы качественного развития, а если бы в нем каким-то чудесным образом сформировалось живое вещество, его развитие свелось бы к расширяющемуся воспроизводству примитивных самодостаточных агрессоров.

Второй фактор – парадоксальное стремление устойчиво неравновесных систем к неустойчивым состояниям. Так, геополитические и экологические кризисы, войны и катастрофы порождаются не только и часто не столько «материальными», сколько «духовными» потребностями людей: бескорыстной тягой к социальному самоутверждению, самоподтверждению, самовыражению, самоотвержению, смыслу жизни, приключению и подвигу.

Мы далее убедимся, что сказанное, с определенными оговорками, справедливо и для прежних, «дочеловеческих» фаз Универсальной истории, и что синергетическая модель помогает объяснить факт долгосрочной направленности эволюции от более равновесных к менее равновесным состояниям. Что же касается собственно социальной истории, сам факт ее «противоестественной» ориентированности настолько эмпирически бесспорен, что ретроградно настроенные теоретики вынуждены либо намеренно его игнорировать, либо объявить историю человечества (по меньшей мере, начиная с неолита) вселенской аномалией и «нарушением законов природы».

Так ли это? Правда ли, например, что «человеческая культура – единственный феномен во вселенной, который характеризуется нарастанием сложности» [Классен Х.Дж.М., 2000, с.7]? Тогда, может быть, прав и выдающийся астрофизик И.С. Шкловский [1985], много лет занимавшийся поисками признаков внеземного разума, а в конце жизни разочарованно заключивший, что развитие разума неуклонно ведет любую цивилизацию к эволюционному тупику? Мы утверждаем, что подобные выводы представляют собой недоразумение. И далее покажем, как оно рассеивается при взгляде на историю общества в универсальном контексте.