[1] Детальнее и с необходимыми библиографическими ссылками данный предмет проанализирован в работах [Назаретян А.П., 1985, 1986-а, 1991].

[2] Для психолога различие между ними во многих случаях условно. Знак эмоции часто определяется образом ситуации (сравним ощущение голода человеком, заблудившимся в лесу, и человеком, садящимся за накрытый стол), а в острых эмоциональных переживаниях боль и наслаждение бывают переплетены неразрывно.

[3] Казалось бы, города как «узлы мирового зла», в отличие от монархий и режима частной собственности, пока никто не ликвидировал, но и такие попытки имели место. Например, в 1968 году большая группа анархически настроенных парижских студентов решила удалиться от городской цивилизации, чтобы зажить здоровой жизнью, без злобы и конфликтов. Книга [Leger D., Hervieu B., 1979] с подробным изложением этой истории имеет характерный подзаголовок: «В чаще леса… государство».

Граница между человеческой и «дочеловеческой» историей проводится в соответствии с концептуальной установкой, а точнее, со вкусами того или иного автора.

Одни, вслед за Б.Ф. Поршневым [1974], не признают людьми неандертальцев Шанидара, которые использовали одежду и обувь из кожи, опекали больных и раненых, укладывали в индивидуальные могилы орудия и даже лекарственные цветы, хотя, бесспорно, были существами иного биологического вида. Другие, как Э. Уайт и Д. Браун [1978], считают человеком уже Homo habilis , анатомически почти человекообразную обезьяну, который, используя простые галечные орудия, начал выстраивать между собой и природой новую искусственную реальность. Третьи, четвертые и пятые выделяют в качестве решающих какие-либо из переломных событий на временнум отрезке почти в два миллиона лет.

Для наших задач разногласия по поводу границ собственно «человеческой» истории несущественны. Важнее показать, что тренд от естественного состояния начался не с неолита, как часто полагают: неолитическая революция стала лишь очередной вехой, после которой этот процесс заметно ускорился. Но многое из того, что ей предшествовало, также было движением в сторону «искусственного» (опосредованного) бытия.

И опять возникает вопрос о причинах такой направленности изменений. «Строго материалистическая» точка зрения предполагает примат внешнего над внутренним. Исходя из этого принципа, причины технологических и прочих инноваций ищут в естественных изменениях среды, особенно климатических условий. Считается само собой разумеющимся, что периодические колебания температуры побуждали гоминид изобретать приемы поддержания огня, строительства жилищ, производства одежды и более совершенных орудий охоты, и для этого – совершенствовать формы коммуникации. В советской философской литературе доходило до смешного. Маститые авторы переписывали друг у друга утверждение, будто верхнепалеолитическому кризису сопутствовало «глобальное похолодание» [Урсул А.Д., 1990, с.171], между тем как, согласно любому справочнику, приближавшийся голоцен – послеледниковый период, т.е., наоборот, эпоха относительного потепления.

В специально-научной литературе таких наивных ошибок, конечно, не бывает. Но интуитивное убеждение в том, что исходной функцией костра, жилища или одежды являлась теплозащита, а оружие служило главным образом для охоты на животных, ориентирует большинство ученых на поиск причинных связей между естественными ухудшениями климата и развитием технологий. Поскольку же такой связи обнаружить не удается, возникли даже гипотезы о «внетропической прародине». По логике их авторов, использование огня и прочие социальные нововведения в тропическом климате «оказались бы биологической несообразностью», и в качестве ареала технологических (а также анатомических) трансформаций предлагается рассматривать не Африку или Южную Азию, а Монголию, Казахстан и Сибирь (см. об этом [Лалаянц И.Э., 1990]).

Недостаток данных, а также трудности датировки событий в среднем и нижнем палеолите не позволяют пока достоверно подтвердить или опровергнуть предположение об определяющем влиянии внешних факторов. Но такое предположение, при всей его интуитивной очевидности, представляется теоретически сомнительным. Непонятно, за счет чего заведомо не векторные внешние колебания (похолодания чередовались с потеплениями) могли служить причиной векторных изменений.

В действительности, как отмечалось, экзогенные кризисы обусловливали адаптивные перестройки социальной системы без качественного совершенствования, тогда как качественные скачки становились следствиями более тонкого стечения обстоятельств. Напомню, социальной системе иногда удавалось отреагировать таким образом на спровоцированную неустойчивость – неблагоприятные изменения среды, вызванные собственной активностью общества, – и эти частичные (и весьма относительные) удачи выстраивались в последовательную линию «прогрессивного» развития.

Исходя из этого, полезно принять во внимание альтернативную версию технологического творчества гоминид, построенную на синергетической модели. Доводы в ее пользу остаются пока косвенными, но они не более умозрительны, чем доводы традиционной версии. А именно, качественные инновации возникали не там и не тогда, где и когда климат становился суровее, но, напротив, в климатически благоприятных зонах, где концентрировались стада гоминид и обострялась конкуренция. Соответственно, теплозащитные функции костра, жилища и одежды вторичны, а первичны функции социально-интерактивные: внутригрупповая коммуникация и межгрупповые конфликты.

В литературе уже высказывались догадки о первичности эстетических функций одежды и жилища [Мэмфорд Л., 1986], [Флиер А.Я., 1992]. Я бы добавил, что одежда первоначально служила для коллективной и половой идентификации (привлечение сексуальных партнеров включает эстетический момент), устрашения [1] и защиты от ударов. Жилище также могло первоначально использоваться как своего рода крепость против хищников и враждебных стад и лишь позже, при изменившихся условиях, – как укрытие от дождя, ветра и мороза.

Вероятно, сказанное относится и к костру. Стадо, преодолевшее естественный страх перед огнем, получало надежную защиту от хищников и от самых опасных врагов – других гоминид, продолжавших, как все дикие животные, бояться огня. Со временем горящие поленья становились также эффективным оружием нападения и охоты. Еще позже было замечено, что огонь не только жжет, но и греет, а мясная пища, подвергнутая термической обработке, легче усваивается. Огонь из источника опасности и с трудом преодолеваемого страха превращался в условие физического комфорта. Особенно возрастала его роль при климатических колебаниях или миграциях в зоны с более суровым климатом. Происходило то, что хорошо нам знакомо по дальнейшим историческим стадиям: с достижением относительной независимости от природных условий возрастала зависимость гоминид от новой искусственно создаваемой среды. Ее влияние на биоценозы было еще несопоставимо с кошмарами верхнего палеолита, но оно не могло не проявляться при длительном сжигании определенных пород древесины и т.д. [Goudsblom J., 1990].