Если такие гипотезы подтвердятся, эндо-экзогенное происхождение глобальных кризисов (т.е. то, что они были спровоцированы активностью живого вещества) станет очевидным. Но уже само их выдвижение свидетельствует о неудовлетворенности ученых внешним по отношению к жизни объяснением биосферных переломов.
И все же решающим мне представляется аргумент, так сказать, «элевационный», т.е. построенный на сравнении с последующими событиями.
Палеонтологи указывают на то, что в спокойных фазах происходили изменения, росло разнообразие, но все это оставалось в пределах одного качественного уровня [Шевкаленко В.Л., 1997]. За катастрофическими же обвалами следовало не восстановление системы (полное или частичное), а качественные скачки сложности, интеллектуальности и уровня неравновесия биосферы с физической средой. Это очень трудно согласовать с предположением о внешнем происхождении катастроф. Между тем, вспомнив о результатах антропогенных кризисов спустя десятки и сотни миллионов лет (см. разделы 2.6 – 2.8), мы в очередной раз обнаружим принципиальное сходство механизмов. Ведь и в социальной истории глобальные кризисы разрешались последовательным удалением социума и его природной среды от «естественного» (равновесного) состояния!
Выходит, попытки свести дело к внешним воздействиям в отдаленной истории биосферы имеют ту же сомнительную логику, что и попытки объяснить относительным потеплением гибель в верхнем палеолите крупных животных; при этом игнорируется бесспорное обстоятельство: каждый из погибших видов успешно пережил 20 климатических циклов плейстоцена, не сопровождавшихся интенсивной охотничьей деятельностью человека.
Кстати, если факты вообще способны разрушить какое-нибудь теоретическое построение (в чем я не уверен), то есть по меньшей мере один факт настолько убийственный для концепции, предполагающей естественное вымирание мегафауны на исходе плейстоцена, что его впору уподобить пушечному ядру, угодившему в карточный дом. Достоверно установлено [Vartanian S.R. et al., 1995], что еще 4 – 4,5 тыс. лет назад на острове Врангеля жили (карликовые) мамонты! Впервые добравшиеся туда люди успели наделать гарпуны из их клыков, и вскоре после появления людей беззащитные животные окончательно исчезли.
Дальнейшие исследования в области палеонтологии позволят полнее судить о механизмах глобальных переломов и верифицировать синергетическую гипотезу о решающей роли эндо-экзогенных кризисов. Пока же констатируем бесспорный факт. Биота, как в последующем общество, развивалась путем адаптации к среде, преобразуемой ее собственной активностью, и тем самым адаптировала среду к своим возрастающим потребностям.
С этим связано четвертое обстоятельство, на которое нам важно обратить внимание: рост биологического разнообразия обеспечивался биогенным ограничением разнообразия физической среды.
Активность живого вещества на протяжении миллиардов лет унифицировала температурный режим планеты, атмосферное давление, радиационный фон (за счет озонного экрана в верхних слоях атмосферы) и т.д. «В целом весь процесс эволюции биоты был направлен на стабилизацию, на сокращение амплитуды колебаний физической среды» [Арский Ю.М. и др., 1997, с.121]. За последние 600 млн. лет, несмотря на чередование ледниковых и послеледниковых периодов, температура нашей планеты колебалась в относительно узком диапазоне, так как более радикальные изменения климата предотвращались обратным влиянием биоты [Липец Ю.Г., 2002].
Тем самым складывались предпосылки для все более сложных форм жизни, существование которых было бы немыслимо в условиях «девственной», не преобразованной планеты. Как отметил В.А. Бердников [1991, с.118], «каждый вид многоклеточных организмов представляет собой завершающее звено в длинной цепи видов-предков (филетические линии вида), начало которой теряется в глубинах докембрия… Филетические линии каждого вида начинались в совершенно других, по существу, инопланетных условиях».
Разве это не напоминает историю отношений общества и природы? Если бы социальный субъект, выстраивая антропоценозы, последовательно не переоборудовал биологическую среду «под себя» и не жертвовал ее разнообразием ради растущего разнообразия культурной составляющей, ничего подобного цивилизации на Земле возникнуть бы не могло. Для цивилизации современная австралопитекам биосфера – такая же инопланетная реальность, как для млекопитающих – биосфера протерозоя.
Общность тенденций, а также некоторых механизмов социальной и биосферной истории обусловила своего рода изоморфизм концептуальных интерпретаций и, соответственно, разногласий в обществоведении и в биологии.
Так, естествоиспытатели, разделяющие идею прогрессивной эволюции, часто склоняются к телеологическим решениям, сконцентрированным более всего в теории номогенеза (ортогенеза). Видный представитель этой школы Л.С. Берг [1977], излагая взгляды своего предшественника К.Э. Бэра, следующим образом сформулировал центральный тезис: «Конечной… целью всего животного мира является человек» (с.69-70). В построениях марксистских социологов аналогичную функцию выполнял коммунизм, у некоторых христианских философов – богочеловек, у П. Тейяра де Шардена – точка Омега и т.д.
Аналогом «цивилизационного» подхода в исторической социологии у биологов служит оппозиционная эволюционизму «сукцессионная» парадигма. В ней «идеи прогресса, ”высшего” и “низшего” отходят на второй план» [Богатырева О.А., 1994, с.31], сохраняя смысл лишь в рамках определенного цикла. В свое время ярко, с присущей ему иронией, близкую позицию выразил Н.В. Тимофеев-Ресовский: «Пока что нет не то /что/ строгого или точного, но даже мало-мальски приемлемого, разумного, логичного понятия прогрессивной эволюции… На вопрос – кто же прогрессивнее: чумная бацилла или человек – до сих пор нет убедительного ответа» (цит. по [Бердников В.А., 1991, с.32]).
Здесь, как и в социальной истории, синергетическая модель помогает удержаться между идеологиями конечной цели и замкнутых циклов. Эволюция видится как последовательность апостериорных эффектов, отчасти случайных (рост разнообразия в спокойные периоды за счет актуально бесполезных, но приемлемых для системы мутаций), отчасти необходимых для сохранения системы при обострившихся кризисах. Иначе говоря, мы опять убеждаемся: прогрессивная эволюция биосферы (как и общества) – не цель, а средство сохранения неравновесной системы.
Вместе с тем устанавливаются критерии для сравнительной оценки процессов и состояний.
Вопрос о том, «прогрессивнее» ли человек чумной бациллы, не столько проясняет, сколько запутывает существо дела. Сравнивать отдельные виды под таким углом зрения не вполне корректно, поскольку каждый из них живет в своей нише, по мере возможности приспосабливается к спонтанным изменениям среды и, в общем, не является предметом биологической эволюции. Как ранее отмечалось, простейшие виды устойчивее сложных, о чем легко судить по палеонтологической летописи. Устойчивость может служить критерием разрешения конкретной кризисной ситуации, но не эволюционной тенденции. Чтобы получить единый критерий биологического «прогресса», необходимо вычленить адекватный объект.
Таким объектом является биосфера – неравновесная система, сохраняющая относительную устойчивость на протяжении длительного времени и вынужденная ради этого трансформироваться (равно как носителем долгосрочной социальной эволюции служит человечество в целом, а не отдельные сообщества или регионы – см. Очерк II). Достоверная картина откроется через телескопический объектив, если мы сопоставим состояния биосферы на различных срезах геологической истории: например, фазы раннего и позднего протерозоя, венда и кембрия, пермского и триаского, неогенового и четвертичного периодов, плейстоцена и голоцена. При таком сопоставлении очень трудно не заметить, что система становилась все более сложной, внутренне разнообразной [2] , энергетически активной и интеллектуальной.