Итоги предыдущего анализа, казалось бы, делают вторую половину вопроса в заглавии подраздела риторической. Но не все так просто. Тезис о нарушении человеком (после неолита) законов природы давно сделался общим местом в экологической литературе, а упрек в игнорировании этих законов оппонентами – излюбленный прием биоцентристов в спорах. Кто говорит о конструктивной эволюционной роли человека, тот просто не знает или не учитывает законов физики, термодинамики, биологии, а в противном случае он понял бы истинное положение дел [Данилов-Данильян В.И., 1998].

Азы естествознания, которые следует для этого учитывать, концентрированно изложены в первом российском учебном пособии по глобальной экологии [Арский Ю.М. и др., 1997], неоднократно упоминавшемся выше.

Из пособия студенты узнают, что человек, будучи «крупным растительноядным животным», представляет собой только «один из многочисленных видов» (с.269). В том, что он обладает сознанием, нет ничего особенного, так как «сознание – это свойство всех передвигающихся животных» (с.224). Поэтому «смысл жизни человека не может отличаться от смысла жизни остальных живых существ естественной биоты» (с.311); а именно, ему, «как и другим крупным растительноядным кочующим животным, генетически было предопределено быть нарушителем естественных сообществ для поддержания и сохранения генетической программы передвигающихся животных-ремонтников» (с.282).

Но с тех пор, как люди перешли к земледелию и скотоводству (автор другого труда по экологии назвал это «экологической контрреволюцией» [Урсул А.Д., 1990, с.174]), они стали использовать «внегенетическую культурную информацию… полностью уничтожать естественные сообщества организмов и экосистемы» и превратились в «часть культурного наследия, на базе которого сформировалась философия войны» [Арский Ю.М. и др., 1997,с.с.282-283].

Все это должно подвести к выводу о том, что подавляющее большинство наших современников суть «распадные особи», поддержание жизни которых «требует возрастающей экономической и социальной нагрузки на общество» (с.283), а значит, человеческую «популяцию» надо сокращать. «Для возвращения в нормальное состояние жизнь популяции должна определяться поведением немногочисленных сохранившихся нормальных особей. “Демократия” в таких условиях, уравнивая нормальных и распадных особей, могла бы лишь увеличить количество распадных особей (…) Основной научно-технический прогресс мира сейчас обеспечивает примерно 1/5 населения. Это в основном жители развитых стран» (с.с.312-322).

Книга содержит массу недоразумений. Тот же научно-технический прогресс на многих страницах третируется как великое зло, высказывается надежда, что его скорость, резко сократившись, «сравнится со скоростью (биологической) эволюции» (с.322) – и вдруг вклад в него объявляется критерием искусственного отбора, хотя тогда уж логичнее было бы призвать к депопуляции именно развитых стран. В одних местах авторы рекомендуют сократить население Земли в 5-10 раз, в других пишут, что «экологически допустимая плотность населения… близка к плотности численности собирателей и традиционных рыболовов» (с.306), которая ими же приравнена к 10 млн. (с.248), и т.д.

Но сквозь все недоразумения ясно просматривается лейтмотив: человек – только разрушитель природы, не обладающий самоценными качествами, и главное средство спасения биосферы составляет форсированная депопуляция.

В работах по глобальной экологии, принадлежащих перу менее солидных авторов, приходится встречать и не такое. Я же цитирую учебное пособие (!), авторы которого составляют цвет отечественного естествознания, обладают самыми высокими академическими званиями и административными должностями (академики и члены-корреспонденты РАН; руководитель коллектива – тогдашний председатель Госкомитета РФ по охране окружающей среды). Это и делает книгу показателем глубокого концептуального кризиса, переживаемого экологической наукой. Похоже, что главный источник недоразумений – безнадежно устаревшее представление о «законах природы».

Это словосочетание вошло в европейские языки с легкой руки Г.В. Лейбница, в качестве антитезы «божественным законам». Вплоть до ХХ века оно и понималось в духе исходной эпохи – как обозначение конечного набора внешних для системы внеисторических сущностей, которые подчиняют себе реальные процессы, а не производны от них. Между тем в современной науке накоплено множество свидетельств обратного: устойчивые причинные зависимости (законы) складываются в рамках конкретной системы и определяются особенностями ее внутренней и внешней структуры. Легче продемонстрировать данное положение на примере социальных систем, поэтому с них и начнем.

Все социальные законы суть законы человеческой деятельности, которая регулируется психикой (сознанием в широком значении слова), т.е. становится функцией определенных ценностей, представлений и норм. Скажем, законы первобытнообщинной, феодальной, капиталистической или социалистической экономики складываются во взаимоотношении людей, обладающих соответствующими типами сознания, и история ХХ века (в том числе новейшая история России) дает тьму примеров того, как экономисты, не учитывавшие этого обстоятельства, попадали впросак. Специальный анализ показывает, что структура любого вразумительно сформулированного экономического или социологического закона, общего или частного, имплицитно содержит устойчивые психологические зависимости соразмерной степени общности (см. подробнее [Назаретян А.П., 1981]).

В какой мере сказанное относится к фундаментальным причинным зависимостям, которые описываются в естественных науках?

Например, физические законы не обусловлены человеческой деятельностью и потому считаются независимыми от сознания. Но, повторяя этот тезис из учебников марксистской философии, следует иметь в виду два решающих обстоятельства, затрагивающих гносеологический и онтологический аспекты вопроса.

Первое состоит в том, что наука физика и ее законы – это факт культуры, т.е. продукт человеческого сознания, которое по определению исторично, а значит, исторически ограничено. Архимед (стихийно пользовавшийся индуктивной логикой), И. Ньютон или Г.С. Ом, обобщая свои наблюдения, распространяли выводы на бесконечное количество тождественных ситуаций. Разумеется, они очерчивали значимые параметры ситуации, т.е. условия ситуационного тождества, не ведая о результатах последующих наблюдений и теоретических расчетов. Можно ли упрекнуть Архимеда в незнании того, что при нейтрализованной гравитации (в космическом аппарате) обнаруженная им зависимость перестает соблюдаться; Ньютона – в неверном представлении о бесконечной скорости сигнала; Ома – в игнорировании феноменов сверхпроводимости? Пожалуй, еще наивнее было бы только убеждение в окончательности принятых ныне моделей и установленных закономерностей.

В этом состоит гносеологический кошмар историзма. Риск индуктивных, как, впрочем, и дедуктивных умозаключений для исторически конкретного субъекта всегда стремится к бесконечности, но без таких процедур не останется ни науки, ни мышления вообще. «Если мы хотим, чтобы от науки была какая-то польза, – писал выдающийся американский физик Р. Фейнман [1987, с.66], – мы должны строить догадки. Чтобы наука не превратилась в простые протоколы проделанных экспериментов, мы должны выдвигать законы, простирающиеся на еще не изведанные области. Ничего дурного тут нет, только наука оказывается из-за этого недостоверной».