Физик не знает наверняка, в какой степени тот или иной эксперимент в центре Галактики, при высоком скоплении гравитационных масс, даст результат тождественный полученному на периферии Галактики (на Земле). Еще труднее утверждать что-либо подобное в отношении ранних стадий развития Вселенной. И это только самые очевидные трудности.
Любой научный вывод опирается, помимо конечного количества более или менее эксплицированных посылок, на едва ли не бесконечное количество посылок имплицитных, само собой разумеющихся и потому нерефлектируемых. Между тем изъятие из фундамента хотя бы одного элемента способно нарушить устойчивость теоретической конструкции или, во всяком случае, решающим образом ограничить мощность полученных выводов. Отказ от совершенно не осознанного убеждения в бесконечной скорости сигнала превратил механику Ньютона из учения о всеединых законах мироздания в предельный частный случай более общей физической теории. В свою очередь, А. Эйнштейн не мог бы предвидеть, исключение каких именно из его собственных самоочевидных допущений завтра и послезавтра дезавуирует универсальные притязания релятивистской теории.
Трудность усугубляется тем хорошо известным психологам и методологам науки обстоятельством, что «от теории зависит эмпирия», т.е. в структуре любого факта содержится рабочая концепция [Чудинов Э.М., 1977]. В повседневной жизни и в научном исследовании мы видим то, к чему нас подготовила актуализованная гипотеза, а чтобы увидеть нечто радикально новое, нужно сменить модель.
Весьма проблематична и апелляция к «потомкам» как конечным арбитрам и носителям истины. Такая апелляция имеет как минимум три неудобства, которые назовем вертикальным, горизонтальным и семантическим. Будут ли «они» думать по интересующему нас вопросу одно и то же через 10, 100 и 500 лет? Будут ли «все они» когда-либо думать об этом одно и то же? Наконец, главное: если бы некий Сверхпотомок, химерический лапласовский Демон из тейяровской Точки Омега возжелал информировать ученого обо всех уточняющих оговорках, необходимых для абсолютной достоверности вывода, ему (Демону) потребовалось бы для этого бесконечное количество слов.
Философ, использующий кантовские категории относительной и абсолютной истинности, подразумевает наличие надежных средств их различения, т.е. возможность раз и навсегда выделить неизменяемое ядро некоего конечного суждения. Однако подвох состоит в том, что сколь угодно богатый конечный опыт недостаточен для установления окончательных границ достоверной экстраполяции. Этот принцип «неопределенности заблуждения», или неокончательной фиксируемости экстраполяционных границ, служит методологическим аргументом против истинностной гносеологии и тем самым – в пользу гносеологии модельной [Назаретян А.П., 1986-a, 1995].
Но скептические соображения касаются, по большей части, стиля научной полемики и коммуникативной установки на взаимоисключающие истины. Вместе с тем «теория всего» (the theory of everything ) остается вожделенной мечтой и влечет ученых к универсальным обобщениям, содержание которых охватывало бы предельное многообразие предметных ситуаций. Здесь и обнаруживает себя второй, еще более важный для нас аспект вопроса – онтологический.
Как социальные законы являются функцией структуры человеческих взаимодействий, так физические законы производны от физических структур. При обсуждении антропного космологического принципа физиками-теоретиками было, кажется, единодушно признано, что самые фундаментальные законы природы заданы универсальными константами «нашей» Вселенной; в «другой» вселенной с иными фундаментальными параметрами физические свойства и закономерности могли бы коренным образом отличаться от наблюдаемых (в частности, исключать возможность образования органических молекул) [1] . Добавим, «по мере того как эволюционирует /известная нам/ Вселенная, обстоятельства создают новые законы» [Пригожин И., 2003, с.103]. Наконец, теория не исключает наличие экзотических объектов, типа черных дыр, в которых теряют силу даже такие мощные обобщения, как закон сохранения энергии и закон возрастания энтропии.
Все эти рассуждения, кажущиеся заоблачными абстракциями, имеют прямое отношение к вполне актуальным теоретическим и практическим проблемам.
Тезис о независимости фундаментальных физических закономерностей от человеческого сознания справедлив постольку, поскольку они определяются мега- и микроструктурами метагалактического порядка, по сравнению с которыми влияние разумной деятельности пока исчезающе мало. Иначе обстоит дело в масштабе планетарном. Внешний наблюдатель, сравнив физические процессы в биосфере Земли с процессами в эквилибросферах соседних планет, обнаружил бы массу странных вещей. Главное – то, что, хотя все законы равновесной термодинамики выдерживаются, общее состояние системы остается неравновесным за счет регулярного перекачивания свободной энергии от более равновесных к менее равновесным подсистемам.
Наблюдатель вынужден был бы предположить наличие дополнительных звеньев в цепи причинно-следственных связей, и убедился бы, что активность белково-углеводороных тел образует систему качественно нового типа, в иерархической структуре которой складываются более сложные причинные зависимости. Поэтому модели, построенные для эквилибросферы, во многом теряют здесь объяснительную силу, и требуются модели, учитывающие большее количество параметров и наличную иерархию управлений.
«Земные» экологи-биоцентристы всего этого не могут не понимать, но сделать следующий шаг к уяснению реального положения отказываются. То, что биоценоз с человеком (антропоценоз) – принципиально другая система, чем дикий биоценоз, что в ней складывается более объемный комплекс зависимостей и что поэтому модели классической экологии (экологии волка, осьминога или березы) неприменимы к экологии человека, все еще приходится доказывать. Но это и означает, что социоприродная система не способна жить по законам (дикой) природы: по отношению к образующимся в ней закономерностям законы девственной биосферы представляют собой не более чем предельный частный случай.
Только недоразумением можно объяснить упорное отрицание экологами сущностного различия между человеческим обществом и муравейником. Когда же они пишут, что «часть биосферы, занятая цивилизацией (так же как и муравейником, гнездом или берлогой), должна следовать требованиям законов биосферы» [Арский Ю.М. и др., 1997, с.311], то это уже лавина недоразумений.
Ибо законы природы не могут предъявлять требований и, в отличие от юридических законов, не предполагают произвольного долженствования или нарушения. Законы образуются структурой отношений, в данном случае включающей сознательную регуляцию. Задача человека – выстраивать такие структуры, которые бы обеспечивали комфортное существование общества. Превышая оптимальный для данного исторического этапа масштаб управленческого воздействия, социум подрывает естественные основы своего бытия, и причины этого (как мы убедились, обсуждая закон техно-гуманитарного баланса) кроются в диспропорциях культурного развития.
Ставшее анахронизмом представление о человеке как равноценной части биосферы заводит экологов в концептуальный и стратегический тупик. Сегодня влияние человеческой активности достигло таких размеров, что пора перенести акцент на обратную сторону социоприродных отношений: биосфера становится подсистемой планетарной цивилизации.
Работами В.И. Вернадского и его последователей на большом фактическом материале показано, что деятельность человека разумного давно уже стала геологическим фактором. Она все более превращается в управляющий блок глобального процесса, в котором каждая из подсистем обладает собственным комплексом закономерных связей, выстраивающихся в иерархическую систему управления.
Термин «разумный» здесь – не оценка, а констатация: в Очерке II показано, сколь часто неадекватное качество разума и управления оборачивалось саморазрушительными последствиями. Но эволюционная антропоцентрическая модель включает в причинную цепь социоприродной устойчивости сознательную деятельность, а значит, человеческие ум, волю и культуру, и ориентирует на сбалансированное развитие этих качеств. Натуралистические же модели, представляя человека только агентом разрушения, формируют комплекс мифической вины, видовой мазохизм и нагнетают межэтническую враждебность под шумок разговоров о необходимой депопуляции.