На улице по — прежнему лил дождь, и не было даже намека, что он может прекратиться. А меня угнетала мысль о глупой птице, которая сидит себе на баобабе и знать меня не желает. Но вскоре я перестала предаваться унынию, ибо ничего не могла этим добиться. Вполне хватало забот с загадочной шляпой. Да чтоб он пропал, этот трупоед из семейства аистовых!

Меня очень интересовало, что сумел выявить Мацек. Могла поклясться, что назревает новая сенсация. Но я не застала Мацека ни в "Марысеньке", ни где — нибудь еще и встретила его только на Пасечной.

— Где ты так долго пропадал? — закричала я еще издали.

— Сидел на дереве, — ответил он с весьма таинственным видом, продемонстрировав в доказательство порванные на коленях джинсы. — Надеюсь, теперь ты будешь мною довольна.

— А как ты оказался на дереве?

— Вскарабкался.

— Понимаю. А зачем?

— Следил за виолончелистом.

Наконец — то он заговорил по — человечески. Может быть, из этого Мацека еще выйдет толк.

— Рассказывай с самого начала! — скомандовала я.

Мацек помолчал и, сглотнув слюну раз — другой, в конце концов приступил к рассказу. Говорю тебе, Девятка, я все сделал как надо. Виолончелист сворачивает на Полевую, я за ним… Он сворачивает на Пасечную — я за ним…

— А потом перебрался через стену, — вставила я.

— Откуда тебе известно?

— Валяй дальше, у нас мало времени.

— Значит, перебираюсь через стену, потом продираюсь сквозь кусты. Говорю тебе, как в джунглях. Думал, потеряю его из виду, но не потерял. А по пути заметил совершенно фантастический экземпляр черного дятла…

— Дятел меня не интересует, мне важен виолончелист. Он вел себя подозрительно?

— Еще как.

— Ну, так валяй дальше.

— Дальше тащиться уже не пришлось, мы дошли до тех развалин.

— Каких развалин? Говори, а то умру от любопытства!

— Старинных, видел даже табличку с надписью "Памятник старины. Охраняется законом".

— Меня не интересуют памятники старины. Мне нужен виолончелист.

— Но он там живет.

— В развалинах? Ты, наверно, болен.

— Не в развалинах, а в башне.

— В какой еще башне?

— Там есть башня, а в ней живет виолончелист.

— Он что, не может жить в обычном доме и живет в старинной башне? Что — то очень подозрительно.

— Подожди, не мешай, — одернул меня Мацек. — Если говорю в башне, значит, в башне. Своими глазами видел, как он достал из — под коврика ключ, отворил железную дверь и вошел в башню.

— Да ведь это сенсация!

— И еще какая! А потом в открытом окне заметил его лысину.

— Ты уверен, что это не дух?

— Уверен, духи не бывают лысыми. Впрочем, я видел его очки.

— Он протирал стекла?

— Да.

— Тогда, наверно, он.

— На все сто два. Значит, слушай, что я сделал дальше.

— Вскарабкался на дерево и порвал джинсы.

— Да. Мне хотелось увидеть, чем он там занимается.

— Это фантастика! — вскричала я, уверенная, что сейчас услышу то, от чего стынет кровь в жилах, и встают дыбом волосы. И потому продолжала уже шепотом: — Так что… он там делал?

— Представь себе… чистил цветную капусту.

Мне показалось, что Мацек смеется надо мной.

— Но ведь такой таинственный тип не может вот так просто чистить цветную капусту. Он либо притворялся, либо делал это для отвода глаз.

Мацек стукнул себя кулаком в грудь.

— Даю честное слово, что он вынул из портфеля цветную капусту, положил в миску и самым натуральным образом начал чистить.

— Да ведь это хитрец! Наверно, заметил тебя на дереве.

— Нет.

— В таком случае притворялся, что не замечает тебя.

— Что же, он все время должен притворяться?

— Разумеется, иначе не вызывал бы подозрений. Ошиблась я в тебе, Мацек. Думала, принесешь сенсационные сведения, а ты рассказываешь мне о чистке цветной капусты.

— Разве я виноват, что он чистил?

— И это все? — разочарованно протянула я.

— Сейчас… сейчас… — Мацек потирал лоб. — Видел в траве серую сову либо сипуху, не уверен.

— Неважно, — отрезала я. — Я тебя посылаю на разведку, а ты интересуешься совами. Куда это годится?

— Оставь меня в покое! — возмутился он. — Я первый раз в жизни увидел серую сову.

— И это, наконец, все? — язвительно вопросила я.

— Сейчас… Насмерть забыл. Была там еще какая — то женщина…

— И ты говоришь об этом только сейчас! — вознегодовала я. — Ведь это самое важное. Какая женщина?

— Очень красивая и элегантная. Говорю тебе, совсем как актриса.

Вот тут — то я просто остолбенела. Если актриса, то, может быть, Моника Плошаньская. А если пани Моника, то это новая большая сенсация и новая загадка. Все сходится. Швейцар говорил, что пани Плошаньская вышла из гостиницы. А значит…

— Высокая? — спросила я.

— Кажется, высокая.

— Стройная?

— Кажется, стройная.

— С макияжем?

— А что это такое?

— Была накрашена?

— Как артистка на сцене.

— Это она.

— Кто?

— Дуралей, неужели не догадываешься? Ну, кто? Пани Моника Плошаньская, которая красиво, как на сцене, отказала нашему Франту. Уловил?

У Мацека от волнения пересохло в горле. Он несколько раз сглотнул слюну, прежде чем продолжить рассказ, и наконец с трудом выдавил:

— Сижу на дереве, не спускаю глаз с комнаты виолончелиста. Он промывает цветную капусту, а тут что — то шур — шур под башней. Смотрю, к башне подошла какая — то женщина. Она огляделась, вынула из сумочки ключ, отворила дверь и бесследно исчезла, как дух.

— Пошла к виолончелисту.

— В том — то и дело, что нет. Виолончелист промыл цветную капусту, покрошил ее и поставил на электроплитку.

— А она?

— Черт ее знает.

— Ты ее больше не видел?

— Нет! Исчезла, и ни слуху ни духу.

— Любопытно. Нет ли там другого жилища?

— Нет, наверно. Все окна забиты досками.

— Может быть, какой — нибудь тайный проход в подвал?

— Может быть.

— В таком случае все возможно. Даже то, что ты не орнитолог, а турецкий султан. Говорю тебе, Мацек, у меня от всего этого кружится голова, и я ничего не могу понять.

— Я тоже не понимаю, что к чему, — поведал в раздумье Мацек. — Но нужно идти обедать, скоро два часа.

— Ты просто гений, Мацек. Насмерть забыла, что проголодалась. После обеда заскочу к тебе. Чао!

На обед были суп, жареная треска с картошкой и сладкий пирог с крюшоном. И наконец — то семья собралась в полном составе.

— Снова треска, — пожаловался папа.

— И снова жареная, — как эхо откликнулся Яцек.

Мама, все еще мысленно переживавшая последнюю партию бриджа, ничего на этот раз не сказала.

— А чем ты вообще занята? — поинтересовался папа.

— Вот именно, — вторил ему Яцек, — тебя нигде не видно.

— Интересно! — взорвалась я. — Ездишь с отцом на рыбалку и еще хочешь меня видеть?

— Ну вот, опять, — вздохнула мама. — Хоть за столом могли бы не ссориться.

— Когда она всегда первая начинает! — кричал Яцек.

Отец нетерпеливо чмокнул.

— Прекратите, а то начнется ад кромешный.

— Извини, папа, что тебе не нравится? — спросила я.

— Что тебя никогда не бывает дома.

— Правильно, — подтвердила мама. — Где тебя только носит? Чертенок, а не девочка.

— Я? — Голос мой звучал вполне благонравно. — Еще в Варшаве вы говорили, что нужно обязательно вдыхать йод. Вот я и вдыхаю.

— Весь день ничего не делаешь, а только вдыхаешь? — зацепил меня папа.

— И насыщаю организм кислородом. Кажется, у моря очень много кислорода и озона.

— А язычок твой становится все острее.

— Да — да, — подхватил Яцек, — ничего не делает, а только огрызается.

— Опять вы ссоритесь! — упрекнула мама, заламывая руки. — Люди ведь слушают. Я знала, что так и будет. — Она вдруг без видимого повода рассмеялась. — А я сегодня сыграла шлемика в пиках.