Оганесян набрал номер и слушал в трубке гудки - как будто бы действительно очень издалека. Потом сонный ленивый голос:

- Аллё.

Борис Самвелович хотел выругаться, но... вдруг накатила какая-то жуткая, смертельная почти, усталость.

- Валера, здравствуй, - сказал он спокойно.

- Ты, папа?

- Валера, что происходит?

- Чего?

Валеру Оганесяна собирались депортировать из Америки, где он учился в университете (или скорее - пытался учиться.) Валера нализался в баре и разбил физиономию полицейскому. Его держали пока на свободе до департационного слушания, которое должно было состояться вот-вот. Для Бориса Самвеловича случившееся было трагедией. Сын Валера - единственное, что его по настоящему привязывало к этому миру. Глаза отпрыска напоминали жену, умершую четырнадцать лет назад. Казалось иногда, что именно её видит он перед собою. Даже делалось страшно. И хотелось разрыдаться, как и обычно при встрече с годами безвозвратно далекими, что прожиты были, конечно, неправильно.

Борис Самвелович безумно любил свое чадо. Он думал о том, что когда-нибудь, на Последнем Суде, где придётся ответить за прожитое, скажет: не виноват; не виноват, ибо всё мерзкое и всё преступное, им сделанное, было совершено ради Валеры...

- Слушай, что там у тебя происходит?...

- Отец... - тот помялся, - я не знаю, как это произошло...

- Не знаешь? - Борис Самвелович, вдруг, начал заводиться - даже неожиданно для себя самого. - Ты не знаешь? А ты знаешь, сколько я денег отдал за твою учёбу? Этого ты тоже не знаешь?..

На другом конце провода затаилась тягостная тишина. Валера боялся и уважал отца. Хотя и знал, что тот никогда ничего плохого ему не сделает. Даже если он, Валера Оганесян, совершит самое гнусное из всего самого гнусного, Оганесян-старший всегда останется на его стороне. Борис Самвелович давно уже не строил никаких иллюзий насчёт наличия интеллекта у своего отпрыска. Придурок - он придурок и есть, - решил Борис Самвелович сам для себя. - Не всем быть умными. Ему было хорошо известно, что Валера - наркоман, алкоголик и пассивный гомосексуалист. Собственно, последнее было основной причиной, почему старший Оганесян сплавил сынка в Америку - ему не хотелось позора для себя. Какой же армянин станет уважать его, Бориса Самвеловича Оганесяна, после того, как увидит Валеру в женском тряпье и с густо накрашенными губами?

- Ты меня, скотина, зачем позоришь? - Оганесян не кричал, он говорил - ужасно не хотелось, чтобы все эти недобрые и нелестные слова по адресу родного сына услышала секретарша в соседней комнате. - Ты мало мне неприятностей уже доставил? Да? Мало? Ты теперь хочешь меня убить? Ты хочешь моей смерти? Ты хочешь добить меня?.. Хочешь, чтобы я умер?..

Борис Самвелович остановился. Он не знал, что ещё сказать. А что тут вообще скажешь? Объяснять Валере - всё равно, как объяснять ночному горшку. Этот неблагодарный дебил ничего не поймёт. Он не поймёт, потому как родился уже на всём готовом. В молодости Борис Самвелович наивно думал, что начиная, в сущности, с большого нуля и добиваясь всего самостоятельно, он оказывает тем самым огромную услугу своим будущим детям: ведь он делает за них то, чего им, детям, делать уже не придётся. Дети его появятся на свет в сытости и будут его потом всю жизнь за эту сытость благодарить. До чего жестоко он ошибался тогда! Какими безжалостными и неблагодарными скотами могут оказаться собственные дети! Они родились в роскоши и принимают эту роскошь, как должное. Другой жизни они не знают, не видели. И как им рассказать про эту самую жизнь? Как?.. Как не рассказывай, а слова только и останутся, что словами. Словами без никакого содержания.

- Папа, - вдруг тихо попросил воспользовавшийся телефонной паузой Валера, - я больше не буду... - и интонация в его голосе была не детская даже - девичья. Борису Самвеловичу стало противно. Он сразу же вспомнил, что его сын - гомосексуалист, не мужчина. - Папа, прости меня...

"В Чикаго сейчас 7 вечера. Разница в девять часов, - подумал Борис Самвелович." И нажал отбой. Хотел хоть несильно, но стукнуть телефоном по столу, однако остановился - телефон-то причем? Президент армянского землячества "Арарат" медленно откинулся в кресле. Он соображал. Мутный хоровод мыслей был не по делу, и Оганесян пытался как-то собраться. Он достал карты и в беспорядке разложил их на столе картинками вниз. Из пяти карт соорудил домик. Борис Самвелович играл сам с собою в "мокрую курицу" когда ему было особенно плохо. Как сейчас.

В дверь деликатно постучали.

- Да-да, - пригласил Оганесян.

Это была секретарша. Стройная брюнетка-армяночка в недлинной юбке, она приблизилась к столу начальника, аккуратно наступая на мягкий ковёр.

- Там вас Саркисян хочет видеть, из уголовного розыска.

Оганесян даже не взглянул на секретаршу. Он, не отрываясь, смотрел на карты.

- Я занят, - проговорил он сухо. - Пусть подождёт.

Потом проводил секретаршу бессмысленным взглядом - как та, качая бедрами, выходила из кабинета. Оторвавшись от карт, Оганесян снова взял телефон. Он звонил сейчас своему нью-йоркскому адвокату Вадику Цинфировичу, с которым имел дело уже давно. Вадик был хорош тем, что здорово знал, как обойти закон любой страны мира и не обижался никогда на тех, от кого имел деньги.

- Алло... Ты, Вадик?.. Здравствуй, - Оганесян смотрел в окно, пытаясь разглядеть там, среди домов и деревьев улицы Красной, очертания далёкого, призрачного Нью-Йорка - где он, Борис Самвелович Оганесян, никогда не был. - В курсе того, что с Валерой случилось?

- В курсе, - отозвался Вадик. - Он мне звонил.

- Ты должен разобраться с этим. Мои цены знаешь.

- Это не так просто, - лениво пропел в трубку нью-йоркский Вадик. - Я, конечно, сделаю, что смогу, но он избил полицейского, а это тебе не Краснодар...

- ...Слушай, ты, - Бориса Самвеловича душило от ярости, - сука... мудрец пархатый, я тебя в сортире грохну, дерьмо жрать будешь... - лидер армянской общины споткнулся на слове, не знал, что сказать дальше. Вадик на том конце провода тоже притих.

- Послушай, - президент армянского "Арарата" перевёл дыхание. - Я утраиваю гонорар. Если всё кончится хорошо. Но... - он помолчал. - Вдруг, мой сын вернётся... Молись, чтобы ты умер быстро и сразу. Чтобы не пришлось мучиться...

Борис Самвелович убрал трубку и посмотрел на неё внимательно. Трубка не отвечала. Потом снова приставил к уху.

- Не говори ничего. Просто скажи "понял".

- Понял, - тихо и быстро ответил Вадик.

Оганесян нажал "отбой". Потом откинулся в своём кресле. Он физически чувствовал, как пар вышел весь, и осталось только ощущение пустоты. Борис Самвелович вернулся к своим картам.

Он вытягивал их одну за другой. Домик покачивался, начинал съезжать набок, но ещё держался. "Домик - это я, - понял Борис Самвелович. - Можно вытаскивать карты одну следом за другой, но их нельзя вытаскивать до бесконечности. Когда-нибудь всё обязательно рухнет." Оганесян вызвал секретаршу.

- Пригласи Саркисяна, - сказал он тихо.

Тот вошёл, аккуратно придерживая перебинтованную руку. По кошачьи ступая, проследовал через кабинет, настороженно заглянул в глаза президенту "Арарата".

- Садись, - Оганесян указал на пустое кресло. - Чем радовать будешь?

Саркисян сел. Потом чуть наклонил голову.

- На какую тему?

- Не догадываешься? - Оганесян вытащил одну карту. Домик вздрогнул и чуть не упал.

Саркисян догадывался.

- Карту тяни.

Инспектор, не понимая, смотрел на хозяина.

- Тяни карту.

Саркисян приподнял руку и дрожащими пальцами потащил карту к себе. Домик качнулся неуверенно и рухнул. Саркисян отодвинулся. Оганесян спокойно смотрел на него.

- Ты взял не ту карту, - проговорил он негромко. - И всё полетело. Так бывает, когда не умеешь играть. Это делать надо аккуратно. Не то - проиграешь.