— Пошли, тёзка!

Через маленькую дверь мы вышли прямо в больничный коридор. Сразу налево я увидел небольшую палату, всю залитую солнцем. На кровати, под зелёным шерстяным одеялом, лежала мать.

— Проходи! Проходи! — шепнул доктор. — А я пока по другим палатам обход сделаю.

Я бросился к матери…

Мать гладила меня по голове и шептала: «Алёша! Пришёл, пришёл!» А я стоял как каменный и не мог сказать ни слова. Я отводил глаза в сторону — боялся, что вот она сейчас спросит, нашёлся ли Снежок.

Но она начала расспрашивать о школе, и я обрадовался этому и принялся подробно рассказывать, как Кеша Самсонов написал шпаргалку у себя на ладонях и как его уличила учительница. В другое время я не стал бы посвящать мать в такие подробности школьной жизни. Потом я стал сам расспрашивать мать, как её лечат, хоть мне почти всё уже было известно со слов отца.

— Доктор говорит — поправлюсь. Такой он заботливый, по два раза в день заходит, — сказала мать.

— А когда вы домой вернётесь, мама? — спросил я и испугался своего вопроса. Он мог навести мать на мысль о Снежке.

— Доктор обещает через две недели. Поскорей бы время шло… Так я соскучилась без вас всех… Вот ночью, когда не спится мне, я глаза закрою и представляю себе, как вы все за столом чай пьёте, а Снежок у Леночки на плече сидит. Всё думается, что жив он. — Мать тяжело вздохнула. — Знаешь, Алёша, я даже и во сне его видела… Будто я дома в кресле у окна сижу, а Снежок на коленях у меня мурлычет. И мне так хорошо, хорошо… Вот увидишь, он найдётся…

Должно быть, я сильно изменился в лице от слов матери, потому что она с тревогой спросила:

— Алёша! Да здоров ли ты? Такой бледный сделался! Иди скорей на воздух! — заторопила она меня.

Приход доктора спас меня от дальнейших расспросов.

— Ну, тёзка, прощайся и шагай домой! — сказал он. — А то и моя больная разволновалась, да и ты сам! — доктор шутливо погрозил мне пальцем. — А насчёт гимназии я тоже похлопочу.

Каким гадким я себя чувствовал! Обо мне так хорошо все думают, а я негодяй, лгун, трус.

Под вечер, кончив с уроками, я разыскал Сёмку, и мы, запершись в тёмной столярной, принялись обсуждать наши запутавшиеся дела. Сёмка признался, что рассчитывать на хозяйские деньги тоже нельзя. Хозяйка заподозрила, что Сёмка свои сапоги продал, и пригрозила, что, как только столяр отдаст ему жалованье, сама пойдёт и купит ему новые. Угроза была страшная. Оставалось только ждать, когда поправится Костя. Ждать полтора месяца без малого!

— Не выкупим вовремя Снежка — твой Хранид опять денег за перезаклад потребует, — озабоченно рассуждал Сёмка. — Беда какая! И на что ему Снежок? Глухонемую развлекать, что ли? — тут Сёмка вдруг схватил меня за руку. — Брось расстраиваться, Лёшка! Есть у меня думка неплохая. Заварил я кашу, я и расхлёбывать помогу. Слушай! Как совсем стемнеет — пойдём к ломбарду. Ты на страже станешь!

— Ты что задумал? — в страхе прошептал я.

— Что? Утащим Снежка от Хранида, и весь разговор. А ломбардщику записку оставим: так, мол, и так. Кота взяли, а деньги вернём, не сомневайтесь.

— Сёмка! Да разве так можно?

— Сам же говорил, что мать сегодня опять про Снежка спрашивала. Во сне его даже видит. Скучает, значит, по нему шибко… Была бы у меня мать, так я бы зубами землю насквозь прогрыз, а достал бы ей кота.

— А вдруг поймают нас? Что тогда?

— Ни за что не поймают. Хранид спать будет, глухонемая не услышит, а сторож не вечно у дверей сидит. Я вчера поздно вечером туда бегал, проверял, — убеждал меня Сёмка. — Сторож в трактире сидеть любит, знаешь, за углом. Вчера его целый час не было.

Я долго не сдавался на уговоры Сёмки. Мне мерещились разные страхи. Но Сёмка одно за другим разбивал все мои опасения. Видно было, что он заранее всё обдумал.

— Вчера я опять через забор лазил. Снежок в чулане сидел под замком. Он там, наверное, мышей ловит! Наверху оконце есть, оно не заперто… — рассказывал он. — Да мне одному не влезть, высоко больно!

Сёмка уговорил меня. Я решился. Теперь надо было только придумать, как незаметно уйти ночью из дома. Рядом с нашей квартирой был небольшой чердачок. В жару там спал иногда столяр, спасаясь от мух, которых у него в комнатах было видимо-невидимо. Ход на этот чердачок был из столярной по приставной лестнице. Очень часто и мне разрешалось ночевать на чердачке. Но я пробирался на него не из столярной, а через крышу. Вылезал через кухонное окно, огибал наш мезонинчик и через треугольное незастеклённое оконце проникал на чердачок.

Так как вечер был удивительно тёплый, совсем летний, и в наших комнатах было даже душно, мне пришло в голову попросить отца разрешить мне переночевать на чердачке.

Перед ужином я попросил об этом. Со страхом я ждал ответа. А вдруг не позволит?

— Верно, Алёша, сегодня что-то душно очень. Странная весна — деревья ещё не распустились, а вроде как гроза собирается, — сказал отец. — Хорошо, переночуй на чердачке. Вреда не будет, — согласился он.

— Ты ложись, пока не стемнеет, а спичек там не зажигай. Долго ли до греха! — наставительно сказала бабушка. Она, как и хозяин, боялась пожара. В нашем городе иногда выгорали целые улицы.

После ужина я перенёс на чердачок свой тюфяк, подушку, одеяло. Пожелав всем спокойной ночи, я отправился туда и сам.

Примерно в полночь я спустился в столярную совсем одетым, и мы с Сёмкой выбрались на улицу.

Крадучись, мы пробирались по сонным улицам. Было так темно, что я с трудом мог разглядеть Сёмку, шедшего всего в двух шагах от меня. Стояло полное безветрие, и духота ещё более усилилась. На небе ни одной звезды — всё заволокли тучи. Только в редких окнах светились огни. Кое-где свет пробивался через щели ставен. Но большинство домов стояли тёмные. Спать в нашем городе ложились рано.

Мы шли молча. Неподалёку от ломбарда Сёмка шепнул, чтобы я постоял, пока он разузнает, где сейчас ломбардный сторож. Сёмка ушёл, а я прижался к какому-то забору.

Было удивительно тихо. Я не слышал даже взвизгов пил на лесопилке: отсюда завод был гораздо дальше, чем от нашего дома. Потом раздались шаги и негромкий разговор. По другой стороне улицы прошли мужчина и женщина. Стук каблуков женщины по деревянным мосткам был похож на стук дятла в лесу. Шаги мужчины были тяжёлые, и сапоги у него поскрипывали.

Я старался себе представить лицо спящего Хранида и никак не мог: всё время я видел только его глаза — такие пронзительные и строгие.

Ждал я Сёмку, наверное, не больше десяти минут, но тогда мне показалось, что прошёл целый час.

Наконец он вернулся.

— Сторож ушёл на другую улицу! — шепнул Сёмка. — Разговаривает с караульным из магазина Стрекалова, там, где готовые вещи продают! Идём!

Впервые после слова «идём» у меня шибко забилось сердце и во рту пересохло.

— Ты что? Трусишь, может? — Сёмка дёрнул меня за рукав. — Ты не бойся! Я первый влезу.

— Да ты что! Ничуть не испугался! — соврал я.

Когда мы были уже у самого ломбарда, Сёмка сказал:

— Услышишь, что сторож идёт, вот под неё прячься! — и показал на круглую будку для афиш, стоящую около панели. — Тут дырка есть со стороны мостовой.

Будка чуть белела в темноте, и я очень удивился, что ни разу её не заметил, когда ходил к Храниду. Таких будок в городе было несколько. На них расклеивали афиши приезжавшие на гастроли в наш город театры. Представления они давали на открытой сцене в городском саду.

Сёмка был босиком, и я не слыхал ни звука, пока он шёл к тому месту забора, где было удобнее всего перелезть. Наконец раздался лёгкий шорох — я понял, что Сёмка перелез через забор.

Напряжённо я вглядывался в темень улицы. Никого не было. Только вдалеке вдруг засветилось окно. Потом послышалось лёгкое царапанье у ворот, и, чуть скрипнув, отворилась калитка.

— Иди! Тут только на щеколду было заперто… — шепнул Сёмка.

На цыпочках мы подкрались к чулану, откуда выскочила тогда глухонемая с ножом. Из окошка кухни падал красноватый свет от лампады, слегка освещая пристройку. На двери чулана висел замок, но маленькое оконце вверху было, как и говорил Сёмка, приоткрыто.