А как же наше первое место? — жалобно скажет генеральный директор, отшвырнув прочь свою сигару.

А мы его все равно завоюем! — закричат Шериф с Петером и подбросят в воздух двадцати-пфенниговую монету. Кому выпадет решка, тот и сядет за руль.

Мне не нужны гонщики, которые за пять минут до старта заболевают корью, — скажет толстяк директор. — Если сегодня вы завоюете победу, мы заключим с вами пожизненный контракт. И это так же точно, как то, что моя фамилия Цицевиц!

И тут же взвоют моторы. Старт! И начнутся бешеные гонки!

Дистанция, которую им надо пройти, самая трудная на свете. Один крутой вираж за другим! На седьмом этапе прокол шины. Черт возьми! Потеря во времени: две и три десятых минуты. Генеральный директор в отчаянии комкает свою панаму.

Но юный гонщик за рулем — само спокойствие.

Вот он уже снова на дистанции. "Смотрите, он мчится, словно дьявол!" — восклицает генеральный директор. Еще четыре сумасшедших тура — и они первыми пересекают финишную черту. И, конечно же, ставят рекорд!

Усталый, взмокший от пота, с лицом, перемазанным машинным маслом, юный победитель вылезет из машины и сдвинет на лоб защитные очки…

В этот момент — когда в мечтах дело доходило до защитных очков, сдвинутых на лоб, — Шериф начинал колебаться. Иногда ему отчетливо виделось собственное лицо, перепачканное маслом, иногда столь же отчетливо — лицо Петера.

Чтобы избежать окончательного решения, он иной раз представлял себе, что одновременно стартуют две машины и одновременно два гонщика заболевают корью.

И тогда финал обретал полную ясность: Петер и он финишировали одновременно и оба выходили победителями. Так сказать, ноздря в ноздрю…

Если я помешал, то к Рождеству зайду снова, — пошутил появившийся вдруг господин Шиммельпфенг. Он уже усаживался на стул перед Шерифом.

Доброе утро, господин Шиммельпфенг, — приветствовал его Шериф. — Извините, я просто размечтался.

А где же компаньон? — спросил господин Шиммельпфенг и вытащил из кармана "8-часовую газету".

Вот в этом-то все дело, — вздохнул Шериф, осторожно подворачивая обшлага брюк господина Шиммельпфенга.

Мать и сын Пфанроты стояли перед зеркалом. Петер в шестой раз поправлял галстук, его мать надевала шляпу.

Ничего не скажешь, вынужден признать, что выгляжу до ужаса чинно и благородно! — заявил Петер, снова и снова оглядывая себя в зеркале.

Если не считать мыла, которое осталось у тебя в ушах, — засмеялась мать.

Петер вытащил из кармана сверкающий белизной платок. Все сверкало на нем сегодня. Рубашка, выходной темно-синий костюм с заглаженными как лезвие бритвы, стрелками на брюках, ботинки, ногти — одним словом, все. Даже влажные еще волосы были зачесаны идеально гладко.

— А теперь кругом — шагом марш! — приказала матушка Пфанрот, придав наконец нужный наклон шляпе, которую она надевала крайне редко, и положив в сумочку ключи от квартиры.

В коридоре она внезапно повернула обратно.

— Чуть было не забыла самое главное, — простонала фрау Пфанрот, возвращаясь в гостиную.

Она подошла к комоду и достала пять марок из ярко-желтой вазы с золотым ободком. Там же лежала газетная страница с объявлением отеля "Атлантик". И то и другое она сунула в сумочку, быстро вынула из ящика клеенчатую тетрадь и вписала в колонку "Расходы" цифру "пять".

Уже четверть одиннадцатого! — напомнил Петер.

Порядок есть порядок! — констатировала мамаша Пфанрот и убрала тетрадь на место.

На улице было солнечно. Стоя на трамвайной остановке, Петер снова поправил галстук. За последние четверть часа уже в седьмой раз.

Перестань, пожалуйста, — сказала фрау Пфанрот. — Где твои хорошие манеры? У тебя на шее галстук или шнурки от ботинок?

Ты случайно не знаешь, кто изобрел эту штуковину? — спросил Петер с изысканной вежливостью.

К сожалению, нет, а что?

Я бы с удовольствием подложил ему бомбу под подушку.

Да ну тебя, — сказала фрау Пфанрот и повернулась в сторону, откуда как раз из-за угла вынырнул трамвай.

Петер протиснулся вперед, где еще было сидячее место у окна и по ходу трамвая. Пассажиры косились на него очень зло, особенно один толстяк в черной шляпе.

— Ну и манеры! Как слон в посудной лавке!

Но тут, слегка запыхавшись, подоспела фрау Пфанрот.

Прошу вас, мадам, — пригласил ее Петер и, встав, сделал красивый жест рукой.

Вы очень любезны, молодой человек, — поблагодарила фрау Пфанрот и села. — Есть же еще родители, которые воспитывают своих детей вежливыми.

Благодарю вас, — сказал Петер, притом очень тихо. Но все же достаточно громко, чтобы услышал толстяк в черной шляпе.

На остановке "Даммтор", у дамбы, мать с сыном вылезли, перешли Ломбардский мост и двинулись по набережной Альстера.

— Смотри-ка, чайки, — сказала фрау Пфанрот и зажмурилась от солнца.

Петер не ответил.

— Какая чудная погода, — продолжала фрау Пфанрот.

Петер молчал.

— Волнуетесь, молодой человек?

— Жутко, — признался Петер и остановился. На противоположной стороне широкой асфальтированной улицы находилось огромное белоснежное здание отеля "Атлантик", многоэтажное, с бесчисленным количеством окон, а на самом верху, на крыше, красовался гигантский стеклянный шар с надписью "Атлантик". Ночью этот шар ярко светился, и слово "Атлантик" можно было прочитать даже с вокзала или с Юнгфернштига.

Загорелся зеленый глазок светофора.

— Вперед, — скомандовала мать, и они перешли улицу.

Перед центральным подъездом отеля прохаживался высокий мужчина в фуражке и красной униформе с двумя рядами золотых пуговиц.

Извините, позвольте спросить… — начала фрау Пфанрот.

К вашим услугам, милостивая госпожа, — красноформенный остановился и приподнял фуражку.

Я хотела бы кое о чем спросить вас, господин портье, — повторила фрау Пфанрот и открыла сумочку.

Всего лишь дежурный швейцар, присматриваю за автомобилями наших постояльцев, милостивая госпожа. Позвольте представиться — Краузе.

Благодарю вас, господин Краузе, — кивнула фрау Пфанрот и развернула газетный лист с объявлением "Атлантика". — Мы хотели бы пройти в дирекцию.

А, простите, по какому делу — заказать номер или речь идет о каких-то поставках? Для постояльцев отеля главный вход здесь. Для поставщиков и представителей фирм — вход справа за углом.

Ни то, ни другое, — ответила фрау Пфанрот. — Мы пришли по объявлению. Мой сын хочет стать посыльным, а здесь написано, что дирекция ежедневно с одиннадцати часов…

— К сожалению, должен вас разочаровать, — сказал швейцар Краузе. — Все места уже заняты.

Взгляните на дату выхода газеты. Это же номер двухнедельной давности!

Краузе ткнул рукой, затянутой в перчатку, в угол газеты.

Ив самом деле! — простонала фрау Пфанрот.

Мне очень жаль, — сочувственно сказал дежурный; у него было очень дружелюбное лицо с пышными усами.

Ох уж эта Зауэрбир! Вся она в этом! — сердито воскликнула фрау Пфанрот.

Но ты же не можешь требовать, чтобы цветную капусту тебе заворачивали в свежие газеты, — вступился Петер за фрау Зауэрбир.

В этот момент к отелю подкатил роскошный американский лимузин. Швейцар распахнул дверцу и вновь приподнял фуражку.

— Good morning! What can I do for You?[1] — вежливо спросил он.

Сидевшая за рулем блондинка приоткрыла ветровое стекло и произнесла множество английских слов. Швейцар утвердительно покивал головой. Затем дама вышла из автомобиля, поднялась по ступенькам к большой вертящейся стеклянной Двери и исчезла за ней.

Все О’кей! — крикнул ей вслед Краузе и, сняв фуражку, не надевал ее, пока светловолосая леди не исчезла из виду.

Как вы ловко, — удивилась фрау Пфанрот. — Наверное, вы, кроме английского, и другие языки знаете?

Только теперь швейцар вновь повернулся к ней.