— Ловко! — одобрил Чаковнин, подходя к кровати и закидывая на нее ноги секретаря. — Ловко! Ведь спит как мертвый.

— Ну, что там мертвый!.. Вы бы дверь того… — протянул, понижая голос, Труворов и стал отпирать ключом шкаф.

Чаковнин прислонился к двери, чтобы держать ее, если кто вздумает войти.

Гурлов, сидя в шкафу, слышавший все, что произошло, вылез оттуда, показывая знаками, чтобы молчали, и, легко ступая, направился прямо к кровати, где лежал секретарь.

— Он спит крепко, не беспокойтесь, — шепотом сказал он и, сняв с секретаря парик и очки, надел их, показал Чаковнину рукою, чтобы тот отошел от двери, и, высунувшись в дверь и обращаясь к гайдукам, быстро проговорил картаво-шепелявым голосом секретаря:- Убирайтесь домой, вас не надо больше…

— Еще там у крыльца мужики стоят! — сказал Чаковнин.

Гурлов так же быстро, как и в дверь, высунулся в окно и кринул тоже мужикам:

— Убирайтесь домой, вас не надо больше!..

Гайдуки убрались, мужики ушли.

В небольшой, самой обыкновенной комнате с белым, чисто вымытым дощатым полом, с домоделаной тяжелой мебелью, с креслом, плетенным из ремешков, с обоями в коричневых человеческих лицах в зеленых облаках, с муравленой печью на золотых столбиках, происходило нечто, благодаря завязавшейся истории, странное, казавшееся вычитанным в книге, а не действительным.

Но сами участники всего этого не сознавали странности или исключительности своего положения. Они были слишком заняты тем, что предстояло им сделать сейчас, то есть так или иначе дать возможность Гурлову скрыться из Вязников.

— А ведь это старый хрен Степаныч донес, — сказал Чаковнин, — забодай его нечистый! Да, — ответил он на вопрос Гурлова о парикмахере, — он обещал все достать и сюда принести.

— Ну, тогда, значит, можно надеяться, что принесет, — проговорил Гурлов.

— А этот не проснется? — показал Чаковнин на спавшего секретаря.

— Нет! Август Карлович крепкие порошки составляет…

— А в случае, если парикмахер замешкается, можно секретарскую амуницию надеть. Вы ему искусно подражаете.

— Два-три слова сказать и в темный коридор высунуться не есть еще штука, — возразил Гурлов, — а так секретарем наряжаться опасно…

— А все-таки лучше раздеть бы его на всякий случай…

Они принялись стаскивать одежду с секретаря, раздели его, и Гурлов закрыл его с головой простынею.

— Все лучше так, — пояснил он, — лучше, чтоб свежий воздух не касался его, вернее спать будет.

— Принесет — не принесет, принесет — не принесет, — твердил в это время Труворов, перебирая медные гвозди на кресле и этим гадая, принесет ли Прохор Саввич платье Гурлову.

Однако он не успел добраться до последнего гвоздика, потому что сбивался каждый раз и должен был начинать снова. Прохор Саввич явился с узелком, в котором было припасено все необходимое.

Скоро после этого Чаковнин и Труворов вышли из флигеля в сопровождении длиннобородого мужичка и направились по парку в противоположную от дома сторону.

В одиннадцать часов по обыкновению зазвучал у барского дома индейский гонг, и гости стали собираться в столовую для завтрака. Флигель опустел.

Степаныч появился там, крадучись, в коридоре и, подойдя к комнате Чаковнина, просунул в дверь голову. Спавшая, закутанная простынею фигура лежала на постели.

— Та-ак-с! — протянул Степаныч и поджал губы. — Попался-таки молодчик!

Через несколько времени он явился в сопровождении слуг. Они обвязали спящего человека веревками, как он был, с закутанной в простыню головою, вроде мумии, и понесли его. Степаныч, обвязывая, особенно хлопотал, чтобы не открыть лица спящему, не то он мог, чего доброго, очнуться и «начать озорство криком или иным чем».

Князь Гурий Львович, которому успели уже доложить, что его воля исполнена: Чаковнин заснул и отнесен в подвал, — был чрезвычайно удивлен, когда, выйдя в столовую, где уже добрых полчаса ждали его собравшиеся гости, увидел среди них широкоплечего Чаковнина, державшегося в стороне от прочих.

«Что ж это? Или холопы вконец изолгались? — подумал князь, пораженный видом Александра Ильича, — или это — оборотень сверхъестественный?»

И он готов был скорее поверить, что Чаковнин — оборотень, чем допустить, что его холопы осмелились сказать ему неправду.

Он с некоторым сомнением, как-то искоса глядя и подвигаясь боком, подошел к Чаковнину, сделал ручкой, отвел ногу назад и проговорил:

— Как изволили ночь провести, в добром ли здравии?

Гости с завистью поглядели на Александра Ильича.

— Экое счастье этому человеку! — шепнул один соседу.

— Видно, так себя держать с князем следует, как он, — ответил другой.

— Да, поди-ка, держи! Он тебе покажет!

— Ночь я проспал отлично, — сказал Чаковнин князю в ответ на его вопрос. — Ну, а вы, князь, как изволили почивать?

Каравай-Батынский смерил его взглядом с ног до головы.

Пред ним стоял, несомненно, тот самый Чаковнин, который вчера целил в него мозаиковой крышкой, и так же смело, как вчера целил он этой крышкой, сегодня он насмехался, спрашивая, хорошо ли князь провел ночь.

Гурий Львович знал, что неспроста он спрашивал это, да еще с усмешкой, а что о ночной истории, вероятно, было ему известно от Гурлова, которого видел Степаныч в шкафу у них в комнате.

Только каким образом здесь Чаковнин и отчего до сих пор не появляется секретарь, посланный для ареста преступного камергера?

За секретарем князь хотел послать сейчас же, как сели за стол, и отдал было приказание об этом стоявшему за ним камергеру, но Чаковнин остановил его:

— Не трудитесь, князь, искать вашего секретаря; я знаю, где он.

Князь прищурил глазки и медоточиво-сладким голосом обратился к Александру Ильичу:

— Какими судьбами, сударь, вам известно более о том, что происходит в моем доме, чем мне самому?

— Изъяснить это я вам не могу, но только знаю, что ваш секретарь явился, должно быть, выпивши, в нашу комнату, хотел зачем-то, чтобы мы отперли ему шкаф, а потом сел на мою постель, завалился и заснул… Вот и все…

Князь вдруг разразился неудержимым хохотом. Рассмеялся он так искренне, что все сидевшие за столом, кроме Чаковнина, сочли долгом тоже рассмеяться, хотя и не знали причины веселости князя.

Как ни неприятно было Каравай-Батынскому, что Гурлов увильнул от ареста и что Чаковнин не попался в ловушку, но пришедшая ему сейчас же догадка о том, что вместо Чаковнина отнесен в подвал найденный спящим на его постели сам секретарь, показалась ему так забавна, что он не мог удержаться в первую минуту от смеха. Он живо представил себе ту рожу, которую должен скорчить секретарь, проснувшись в подвале, и снова залился смехом, тут же решив, что непременно будет присутствовать при этой сцене.

Князь считал час еды самым важным временем в жизни и потому старался за завтраком и обедом всегда отгонять от себя всякие заботы и неприятности, делая над собою усилие, чтобы забыть о них, пока ел.

Развеселившись историей с секретарем, он легко и совершенно искренне перестал думать на время о Чаковнине как о враге и даже о Гурлове. Не стоило думать о них, портить свой княжеский аппетит. Поэтому, принявшись за отборные яства, которые подавали ему, он стал излагать при подобострастном молчании слушателей свои взгляды на кухонное искусство, которое, по его словам, представляло «корм чистой совести».

— Картофель, — сказал он, — есть мягкий воск в руках настоящего повара. Он может сделать из него все. Яйцо — посредник в спорных делах между блюдами и их отдельными составами. Трюфель при его внешней неблаговидности можно считать алмазом кухни. Десерт без сыра — то же, что кривая красавица. Герой праздника — свинья…

И, говоря, Каравай-Батынский совал в свой большой рот кусок за куском; жир и соусы текли у него по бритому подбородку и капали на подвязанную под шею салфетку; он обжирался, краснея с каждым стаканом вина, которое вливал в себя большими глотками.