Чаковнин, не скрывая своего омерзения, отвернулся от него и упорно отказывался от подаваемых ему блюд.

У князя существовала прямо из его кабинета винтовая лестница вниз, которая вела в подвальное помещение, служившее местом суда и расправы. Сейчас же после завтрака он, через меру наевшийся, тяжело ступая, спустился по лестнице, предварительно приказав, чтобы его встретили там внизу.

Степаныч, с собачьим выражением преданного слуги, и два парня с тупоносыми, развратными лицами ожидали князя под сводами среднего прохода в подвале, куда выходили толстые двери с замками расположенных по сторонам камер.

— Ну, веди! — приказал князь Степанычу. — Где твоя бомбошка лежит?

Степаныч хлопотливо кинулся вперед, стараясь каждым движением своим угодить господину, и торопливо стал отпирать одну из дверей.

Это была самая просторная камера в подвале. С средины высокого свода спускалась веревка с петлей на большом колесе деревянного блока. Плети, розги и кошки лежали на полу в углу. Направо от двери было устроено обитое красным сукном возвышение со столом и креслом. Пол был каменный, местами покрытый темными, неприятными пятнами.

На деревянной скамье пред возвышением лежала закутанная в простыню и обмотанная веревками фигура. Князь, продолжая тяжело ступать, не без труда вошел на возвышение и повалился в кресло.

— Ну-ка, открой ему лицо! — сказал он, кивнув на связанного.

Степаныч с ужимками опытного фокусника распустил веревки, вытащил конец простыни и отвернул.

И вдруг его лицо изменилось, брови поднялись, рот открылся, и он словно застыл, пораженный неожиданностью. Вместо Чаковнина, спеленутый в виде мумии, спал княжеский секретарь.

— Узнаешь знакомого? — усмехнулся князь. — То-то и оно! Не вам, дуракам, дела делать!.. Ну, приводи его в чувство!

Степаныч, заробев, отчего его движения стали медленными, начал было распутывать веревки. Но князь остановил его:

— Тебе не развязывать сказано, а приводить его в чувство.

Степаныч сделался еще серьезнее, достал из кармана склянку, помочил ее содержимым пальцы и стал тереть лоб и виски секретарю, потом приложил ему к носу отверстие склянки и начал дуть ему в лицо. Через некоторое время щеки у секретаря зашевелились, он открыл глаза и сейчас же закрыл их вновь. Степаныч продолжал усердно стараться над ним. Глаза снова открылись и на этот раз с ужасом уставились на висевший прямо над ними на своде блок с веревкой. Потом они скосились в одну, в другую сторону, губы задвигались, и видно было, с каким трудом секретарь произнес:

— Да ведь это я!

— Видим и знаем, что это вы, — ответил князь и раскатился мелким захлебывающимся смехом. — Как почивать изволили? Отдохнули ли после трудов праведных? Устали, видно, после ловли господина Гурлова?

Секретарь сделал попытку двинуться, однако веревки крепко охватывали его и держали. Он уставился тогда глазами на князя.

— Дурак, дурак, дурак! — начал дразнить его тот, строя гримасы. — И поделом тебе, дураку! Сам попался, дурак, дурак!..

Лицо секретаря передернулось судорогой, но глаза по-прежнему смотрели прямо на князя.

А тот, красный и потный, с налившимися кровью глазами, опьяненный выпитым за завтраком вином, раскачивался в кресле из стороны в сторону.

— Ну, отвечай: где Гурлов? Поймал ты его? Поймал? Где он теперь, а?

Секретарь, сделав усилие, выговорил:

— Коли Гурлов не пойман, значит, он удрал теперь, а удрав — доберется до города… А доберется туда — так ему будет порассказать что!..

Он, лежа на скамейке, пристально продолжал смотреть злыми глазами на князя, и в его голосе, с трудом повиновавшемся ему, звучала уже некоторая наглость. Испугался он лишь в первую минуту; он слишком хорошо знал природу князя и, видимо, умел обращаться с ним.

— А что ему рассказать? — спросил князь.

— Найдет что. Я тебя предупреждал, чтобы был осторожнее с посторонними людьми. Теперь сам пеняй!

Князь вдруг привстал с кресла и воскликнул:

— Да как ты смеешь разговаривать со мной так? Да я тебя сейчас велю на глазах моих до смерти засечь…

— Засечешь, а кто тебя выгораживать станет? — сказал секретарь.

— Нужен ты мне очень! — проворчал он.

— Нужнее, чем ты полагаешь. Почем ты знаешь, кому и как дать и по скольку? Ну-ка, попробуй, разделайся теперь с Гурловым сам, а ежели со мной, не дай Бог, что случится, — наедут сюда же мои приятели из города. Поговори сам с ними!.. Всеми вотчинами не откупишься…

Князь пыхтел, сидя в кресле. Он чувствовал, что секретарь говорил правду, — без него ему пришлось бы очень плохо. Сколько уже лет этот человек выручал его и умел покрывать его бесчинства и самоуправства, так что князь всегда выходил сухим из воды.

— Ну, чего испугался, дурак? — вдруг резко переменил он свое обращение. — Ведь шутят с тобой! Или шутки не понимаешь?.. Развязать! — приказал он слугам.

Те бросились наперегонки исполнять приказание.

Секретарь, развязанный, расправил руки и ноги и, как был в одной рубашке, закрывшись лишь простыней, сел на скамью.

— Воды! — обратился он к Степанычу и, когда тот подал ему ковшик с водою, жадно припал к нему губами, утоляя мучившую его жажду.

— Ну, одевайся и приходи наверх — там с тобою потолкуем! — заявил князь секретарю и велел отнести себя в кресле наверх.

Секретаря звали Созонт Яковлевич, а по фамилии — Савельев.

Князь спал до самого обеда. Обед продолжался значительное время. Вечером секретарь был призван к князю, обласкан им, получил в подарок табакерку, и было решено, что ему надо завтра же ехать в город и хлопотать относительно обвинения Гурлова и, если можно, ареста.

Вернувшись к себе домой, Созонт Яковлевич ходил по трем комнатам своего помещения, долго не ложась спать. Он ходил, как был, — в парике и очках, заложив руки за спину, крепко сжав пальцы и изредка похрустывая ими.

Много пришлось ему до сих пор испытать в жизни, много перенес он унижения и обиды от того же самого князя, но никогда еще он не переживал таких минут, как сегодня в подвале.

Созонт Яковлевич, завистливый, злой и злопамятный от природы, всегда в тайнике души надеялся, что придет время и отмстится врагам его, а в особенности князю Каравай-Батынскому.

Как и кем отмстится — он не знал хорошенько, но он так страдал от собственной же злости, так мучительно жилось ему на свете, что он, далекий от того, чтобы обвинить себя в этом, искал виноватого и ждал, что этот виноватый будет наказан судьбою. Ему казалось это справедливым, и он ждал, когда же наконец наступит осуществление этой справедливости. Однако время шло, а «враги» продолжали торжествовать. Сегодня наконец все пределы, все границы были перейдены.

Ощущение стыда, страха, полного бессилия и близкая возможность страшной физической боли, внешние проявления которой часто видел Созонт Яковлевич у других в том же отвратительном подвале, до сих пор не прошли у него, и стоило закрыть ему глаза, чтобы почувствовать веревки на теле и увидеть страшный блок, спускавшийся с потолка.

Степаныч был у него отмечен с сегодняшнего дня, и, конечно, целым ему не остаться.

Но Степаныч, раздавить которого не стоило ни малейшего труда, был ничто в сравнении с главным обидчиком, с князем Каравай-Батынским, и дорого дал бы Созонт Яковлевич, чтобы увидеть князя испуганного, трепещущего пред ним лично и сказать ему: «Дурак, дурак, дурак!..»

— Вечно «дурак» — только и знает это, — стал думать Савельев вслух, — а сам без меня двинуться не может… «Табакеркой жалую тебя»! — передразнил он князя. — Нужна мне твоя табакерка!.. Да я сам могу подарить их тебе десять… Ну, погоди ж, будет на моей улице праздник, погоди, голубчик, потешусь и я над тобою!

В этот вечер Созонт Яковлевич твердо решил, что если судьба продолжит свою несправедливость к нему, то он придет сам ей на помощь и так или иначе удовлетворит себя погибелью своего обидчика — князя.