Мамочка, мамочка, не буду лгать. Мамочка, моя дорогая, моя седенькая мамочка, всё неправда: я не работаю, я не сплю, и хрипы увеличиваются.

Я знаю: я урод, я хромой урод, и когда я иду по Сорренто, итальянки исподтишка смеются над несчастным форестьером, но если Сельму окончательно уведут за собой поэ мы об Италии, — я умру. Она смеётся над вязаными кальсонами, она издевается над Сильваном, она спрашивает его, почему он не пишет стихов о фуфайках, но ведь я вижу, как она загорается, когда подходит Кнут, но ведь я вижу, как она презрительно кривит губы, когда перед сном я начинаю снимать с себя свои фуфайки. Но, мамочка, что же мне делать, когда даже при трёх фуфайках я мёрзну и никак не могу согреться?

Я знаю: у Сильвана прямые ноги, и когда Сельма идёт рядом с ним, нет перебоя, как со мной, и в один такт стучат шаги, и не приходится Сельме каждый раз применяться, но я без Сельмы не смогу жить, без нее я не кончу своей диссертации об орхидеях, и не нужны мне будут растения всего мира и даже кафедра в Стокгольме, если Сельма уйдёт.

Мамочка, она может уйти, если не принять экстренных мер. Но какие?

Мамочка, может быть, вызвать меня внезапно, телеграфировать, что необходим мой приезд, что меня требует университет? А если это не поможет?

Мамочка, мы люди севера, но какие в сущности смешные фантазёры. Вот вдруг я решил, что глупая нелепая телеграмма может спасти меня от темени. Вздор! Вздор! Но, мамочка, темень ведь надвигается на меня, надвигается. Что мне делать, что мне делать? Мамочка, спаси меня. Твой сын Эдвар.

____________________

З а п и с к а.

(Живой почтой — везёт записку виноторговец Габриеле Фреско, направляющийся из Сорренто в Неаполь на барке «Santo Croce»).

Egredgio signore Джузеппе Розетти, via Roma, 33. interno 8, scala II. Napoli.

Слушай, Джузеппе, слышал я, что у вас в Неаполе появился маленький театр марионеток, и что собирается он к нам поработать в отелях. Конечно, он первым долгом заявится к этому проклятому Циммерману в его «Grand Hotel». Джузеппе, директору этого театра необходимо перебить ноги так, чтоб он прежде всего заковылял ко мне. Иначе я вылечу в трубу, и мне придётся «Конкордию» прикрыть и свою несчастную Розину взять из римской консерватории, чего мы оба не перенесём.

Потому в спешном порядке беги к директору, пощупай, сколько это будет стоит, и если придется кормить не больше двух-трёх душ — директора, ну, на крайний случай, его жену и помощника, а куклы ведь могут поститься, — перехвати их и вези сюда.

Ответ передай через Фреску, но только письменно, а то этот дурак может напутать, я и так беспокоюсь, довезёт ли он эту записку: он уже с утра в задаток напился.

Твой брат и проприетарио

Пипо Розетти. 

Последние дни марта пульс пансиона «Конкордия» бился неравномерно: то падал, замирал, еле слышный, и тогда даже Микеле ходил на цыпочках, то давал перебои, и Пипо Розетти переменно переходил от безнадёжности к глубокой вере, от отчаяния к удовлетворённости, то внезапно лихорадочно стучал быстрым горячечным стуком. По неизвестным причинам, вдруг, ни с того, ни с сего, княгиня Стехениз-Мавропомеску стала дважды в день наведываться в Сорренто, чего раньше никогда не бывало, ибо, уверяла княгиня, что Сорренто пропахло жареным луком, и вульгарные витрины, специально для иностранных мещан, раздражают её.

Пансион по этому поводу мучительно терялся в догадках, хотя однажды торжествующе заявила фрау Арндт, что два раза видела княгиню выходящей из почтового отделения, причём в обоих случаях княгиня была вне себя от гнева и комкала перчатки.

Но это заявление было единодушно определено мелкой, типично женской клеветой, единогласно отвергнуто с негодованием.

И господин советник явился выразителем народного возмущения, с достоинством заявив, что подобные некорректные телодвижения, и ещё к тому дважды повторённые, несвойственны княгине, как аристократке pur sang, и посещения ею почтового отделения более чем неправдоподобны, раз вся корреспонденция аккуратно доставляется в пансион.

Сирокко продолжал дуть.

В постель слёг ботаник Екбом, на кухне Мадлена, выкатив негритянские белки, страшенным голосом говорила, что хроменькому tedesco скоро будет капут, Эйнар Нильсен ни на шаг не отходил от Кнута Сильвана, и Кнут, саркастически усмехаясь, спрашивал: «Это он поручил тебе следить за мной?», фрау Берта Таубе часами простаивала у закрытого окна своей комнаты, точно высматривала тайную дорожку сквозь запутанный клубок дымчато-серых облаков, покрывавших далёкие очертания неаполитанского берега.

Сирокко бесчинствовал, — Герту Рисслер кое-кто видел заплаканной, и однажды мистер Тоблинг, квадратный американец с квадратным подбородком, проходя коридором, случайно наткнулся на горько плачущую Frau Blumenkohl. Американец быстро извинился, потревоженной мышкой шарахнулась от него маленькая фрау Герта, теряя на ходу мокрый комочек носового платка. И долго, долго держал его в своих руках мистер Тоблинг, поджав — не то презрительно, не то жалостливо — бритые губы, потом осторожно положил его на парапет лестницы и удалился, снова квадратный, снова невозмутимый.

У фрау Пресслер вышел весь бисер, и томно попросила она доктора почитать ей вслух, — как — «помнишь, во время нашей Hochzeitreise», — но доктор буркнул: «глупости», подсунул ей кучу раскрашенных carte-postale: — «Ты давно уже никому не писала» — и до живота толстого ушёл в типографские дебри «Neue Freue Presse».

И проглотив разочарованно-грустный вздох, стала плести фрау Алиса готическую вязь поклонов, приветствуя «из волшебного уголка под аметистовым небом» милую Гретхен, дорогого Отто и любезную Шарлотту.

Лауридс Рист изучал расписание римских поездов.

31-го утром, ещё раз, в последний раз, угроза повисла над «Конкордией»: Мадлена вытащила на балкон проветривать княжеские чемоданы, а в десятом часу вечера принесли княгине из Сорренто телеграмму.

Никто не видел, как у себя в комнате княгиня терзала жёлтый без вины виноватый телеграфный листок, никто не слышал, как у себя в комнате всеми румынскими ругательствами обрушивалась княгиня на какого-то импотентного старикашку Афанасиу и на какого-то поганого ростовщика Магуреску, только фоксик «Mon coeur» своими собственными, собачье-преданными боками почувствовал всю тяжесть денежной неудачи.

И утром, первого апреля, сказала княгиня, очищая апельсин, что всю ночь она провела в тягостном раздумьи и поднялась с постели с твёрдым решением ни в коем случае пока не расставаться с этим очаровательным уголком, где столько милых, обворожительных людей. Ни за что, невзирая на все ветры.

И господин советник осклабился за всех, и фрау Берта нервным движением стиснула десертный ножик, точно последнее орудие защиты, и вполголовы обернулась к столику Лауридса Риста.

Но столик Лауридса Риста пустовал: хозяин его дежурил на marino, поджидая парохода из Неаполя.

И того же первого апреля в шестом часу дня подкатил к голубой ограде покатогрудый запылённый «Бенц».

И поспешил Пипо Розетти к выходу поглядеть, кого это господь бог, не забывающий своего Пипо, подкинул «Конкордии».

Новый гость, ловко выскакивая из автомобиля, весело, бодро, по-приятельски кинул Розетти:

— Bon giorno! Come sta, bellissimo?

И Пипо осёкся в невесёлом размышлении — кто это: директор театра марионеток? Зачем же он тогда, прохвост, американцем разъезжает на автомобиле? — или это новая статья для умножения доходов?

Но уже минуты через две Пипо сиял душевным покоем и вёл приезжего в комнату № 15.

В комнату № 15 понеслась Мадлена с кувшинами горячей воды. Гость ухватил её за подбородок, осведомился, давно ли она из Африки, и тут же подарил ей пять лир на кольцо в носу — Мадлена кубарем слетела с лестницы, потрясая амулетами, и судорожно выкрикнула на кухне, что приехал какой-то богатейший принц из Африки.