Возвращались они уже в сумерки. Полуторку подкидывало на ухабах, ребят валило то на один, то на другой борт. Шипели под колесами, разбрызгивались веерами лужи. Лучи фар плясали на поворотах по обнаженному лесу, выхватывая то верхушки деревьев, то белые островки снега между стволами. Холодный ветер пронизывал легкую одежонку, студил тело. А ребятам было все нипочем. Они сбились в тесную кучку: передние навалились на кабину, задние на них, — и знай себе горланили песни. Они только-только вступали в кипучую пору юности. Кругом разгульно вершилась весна, понемногу налаживалась послевоенная жизнь, — и все были опьянены этим всеобщим обновлением, которому и впереди не виделось ни конца, ни края.

В заречном поселке, на взгорке возле самого леса, открылся первый после войны пионерский лагерь. Расположился он в старинном каменном здании начальной школы. Лайма узнал об этом от других, потому что вторую неделю они не гоняли коров в ту сторону. Лагерь был невелик и только для маленьких. По особым путевкам вожатыми туда направили нескольких отличников из ремесленного училища и школьников-активистов постарше.

Все это совершенно не коснулось бы Пашки, если б он не прослышал, что Верка оказалась в их числе. Через несколько дней он увидел ее в окружении ребятишек с каким-то парнем в белой рубахе, при красном галстуке, в форменных брюках. Он не знал этого парня, не сталкивался с ним раньше, да и вообще между школьниками и ремесленниками не водилось почему-то особой дружбы.

Эта случайная встреча всколыхнула старое, начавшее было успокаиваться, и Пашка снова затосковал. Он давно не видел Верку вблизи, не перекинулся с ней ни единым словечком, Лишь мысленно иногда разговаривал с ней. Но даже здесь, в мечтах, не получалось у него толкового разговора. Он сбивался, путался, с трудом подбирал нужные слова. Может, поэтому Пашка еще упорнее гасил в себе желание встретиться с Веркой и этим все сильнее изводил себя.

Погода стояла солнечная, теплая. Отец поговаривал, что надо снова переходить на ночную пастьбу, но сам же и откладывал со дня на день. Они уже дней десять кряду гоняли скотину в ночь, когда на переходе от июня к июлю накатила необычная жара. Но потом прошли дожди, неожиданно резко похолодало. И вот теперь опять по-настоящему распогодилось. Судя по всему, вёдро установилось надолго. Правда, слепни и оводы свирепствовали не очень, но все чаще бывали случаи, когда какая-нибудь коровенка, задрав торчком хвост, ошалело копытила тракт, норовя удрать подальше от леса. Всегда находились охотницы присоединиться к ней. И вот уже целая группа неудержимо неслась с пригорка к Куликовскому мосту. Дико всхрапывая, буренки резко тормозили перед поперечиной-шлагбаумом — передние ноги вразлет, ноздри раздуты, рогатые головы воинственно наклонены к земле.

Не раз подпаскам приходилось на всякий случай вскакивать на перила моста и уж оттуда орать во всю мочь и постреливать кнутом. На Толяса от вида коров тоже находила иногда дикая одурь. Сверкая глазами, он начинал громко подзуживать, изображая звук летящего паута. Коровенки, особенно молодые, снова шало взмыкивали, разворачивались и галопом летели в воду на прибрежную отмель. Не будь на мосту заградительного поста, одуревших коров заносило б невесть куда, и потом их ищи-свищи.

Пашка в тот день дежурил как раз на Куликовском. Привалившись спиной к сосне, он лежал в холодке, радуясь, что остался один и никто не докучает ему пустыми разговорами, не лезет с расспросами. Думал ли он о чем-нибудь? И да, и нет. Мысли были обо всем и ни о чем. Накатывали и уходили, не оставляя следа, не мешая смотреть на разомлевший мир и слушать его. Монотонно пиликали в траве кузнечики, с тихим шелестом прозрачных крыл зависали над зарослями куги и осоки пучеглазые стрекозы. Жуки-водомерки неслышно скользили по водным оконцам, оставляя на стеклянной поверхности стрельчатые следы. В гуще чахлого сосняка на болоте хрипло и резко «раракнула» сойка, но тут же сконфуженно смолкла и тоже, видно, разморенная полднем, затянула свое пытливое «кеей… кеей…» Небо было глубокое, выгоревшее, с редкими шаровидными облаками, похожими на молодые грибы-дождевики. И небо, и неподвижные облака четко отражались в воде, отчего она тоже казалась глубокой, бездонной. Подле моста, на грани тени и света, возле полусгнивших свай, плавилась рыбья мелочь. Всплесков слышно не было, лишь дрожливые круги расходились то там, то тут.

И вдруг этот зыбкий покой нарушили звонкие голоса ребятишек, Они высыпали стайкой из леса на противоположном берегу и сразу кинулись к галечному пятачку. Визг, гвалт, смех поднялись над отмелью, радужно заискрились снопы брызг. У Пашки так засосало, заныло под ложечкой, что он вначале резко приподнялся, опираясь на руки, и сразу же откинулся на траву. С ребятишками была Верка и тот долговязый рэушник. Они тоже разделись, немножко утихомирили разгоряченную детвору и поплыли на глубину. Серьезности им хватило ненадолго, они стали дурачиться, гонялись друг за другом, плескались водой.

Мучительно было Пашке наблюдать эту игру. Во всем ему чудился тайный смысл. В таком знакомом заливистом Веркином смехе таился, казалось ему, какой-то намек, скрытое значение.

Ведь так уж было однажды, было у них двоих — у Верки и Пашки. После одного из экзаменов целой группой они катались на лодках. Вечер плыл тихий, ранняя, дозревающая луна струила на землю матовый свет. Негромкие песни девчонок плавно лились над прудом, не достигая берега. А на Верку вдруг что-то накатило. Она давай раскачивать лодку и плескать на Пашку целыми пригоршнями. Глаза ее под луной искрились лукавством, и что-то непонятное, неведомое еще Пашке проглядывало в их глубине: не то призыв, не то обещание чего-то… И вот теперь все повторяется с другим.

Наконец Верка с парнем из ремесленного училища построили ребятишек и направились по тракту в сторону райцентра. Провели их по мосту мимо пастушьего поста, мимо затаившегося в траве Пашки. Свежие, загорелые, они шли впереди отряда я о чем-то весело переговаривались. Неприязнь к счастливому парню, откровенная зависть, жалость к себе, казалось, всеми покинутому и отвергнутому, слились в ледяной сгусток боли. Он распирал Пашке горло, мешал дышать и не скоро растаял.

Не зря говорят: беда не ходит одна. Конечно, и беды-то эти, может, вовсе и не беды, а так, мелкие неприятности, если смотреть сторонним взглядом, если они не задевают тебя лично. Да в том и все дело, что у Пашки одно наслаивалось на другое — новое больное на старое, не зажившее, вовсю саднящее. И душевная боль от этого не просто удваивалась, а возрастала многократно, туманила голову и странным образом смещала взгляд на вещи, казалось бы, вполне обычные.

Весь день Пашку точила тоска, и вечером, несмотря на усталость, он отправился искать своих дружков, чтобы забыться, не оставаться один на один со своей грустью. Семки дома не было. Тогда Пашка перешел через лог и поднялся в Левкину улицу. Угадал он в самый раз, все обрадовались его приходу, встретили восторженными выкриками. Ребята собирались играть в футбол, и в команде у Левки не хватало игрока. Причем игрока конкретного — вратаря, а Пашка и раньше нередко стоял в воротах. Оживленное нетерпение пацанов объяснялось еще и тем, что Левка достал в школе старенькую волейбольную покрышку, заштопал ее просмоленной дратвой, наложил где надо заплатки, набил втугую тряпьем. Такого мяча у них еще не бывало, весной гоняли вовсе самодельный, полностью тряпичный.

Игра шла на равных, команда у противников подобралась что надо. Но Левка не хотел ничего признавать. Ему нужен был выигрыш, только выигрыш, а время шло к концу. Левка носился по улице, стараясь всю игру переключить на себя, вконец сбивал с толку и чужих, и своих, сам все больше распалялся, нервничал, грубо покрикивал на партнеров.

Противники воспользовались неразберихой, смяли защиту и прорвались вплотную к Пашкиным воротам. Но Левка в последний момент опередил их, подоспели и другие игроки из своей команды. На условной штрафной площадке — чуть ли не свалка: мельтешение рук, ног, совсем не видно мяча. И без того тяжелый, лишенный прыгучести, он нехотя перекатывался по кочковатой земле. Пашка в готовности напружинился, пригнулся, растопырив руки и прижав локти к бокам. Игроки, мешая друг другу, бестолково ковыряли землю, с переменным успехом катали мяч вдоль ворот. Пашка предполагал, что он, конечно, пойдет низом, не иначе. Сам не заметил, как присел на корточки, а потом опустился на четвереньки. Так и метался, чудик, на всех четырех. Кому-то удалось подцепить мяч носком, слегка подбросить его. Он прошел над самой Паншиной головой и глухо шмякнулся неподалеку, едва перейдя черту ворот. Противники взвыли от радости. А Левка набросился на Пашку чуть не со слезами: