А руки? Руки у меня довольно длинные и, по сравнению с остальными частями тела, непростительно тонкие. Поэтому в зеркале вместо себя самой всегда вижу снеговика с руками-ветками, когда надоедает изображение рыбы-капли.

— Бред, — хмыкает Смерть, — почему не поменять все это в себе?

— Легко сказать, — Артем говорил, что нужно решать проблему только тогда, когда знаешь ее корень. Иначе решение проблемы превращается в отрубание ветвей, а не уничтожение паразита. Вроде идиот, а какими красивыми предложениями он говорил.

Корень проблемы кроется в том, что у меня нет никакого стимула, чтобы меняться. Есть люди, которые смогли преобразиться и стать прекрасными; есть люди, которые смогли полюбить свое большое тело, свои недостатки. Но у меня каждый день только отвращение.

У меня настолько низкая самооценка, что ее просто нет. Она — отражение того, что происходило со мной всю жизнь.

— И что же? — Евгений серьезен. Он смотрит на меня и внимательно слушает. Но мне страшно смотреть в его зеленые глаза. В целом в глаза мужчинам мне вообще всегда было страшно смотреть. А если мужчина был красив... О черт.

Артем всегда убеждал меня в том, что внутри моей оболочки спрятана красивая душа. Но сейчас вижу, что она, словно вода в графине, приняла форму этой самой оболочки. Душа, ты меня подводишь! Из-за тебя даже в мире ином меня ждет френдзона. Впрочем, так было всегда. И не важно, был мужчина красив и умен, или же глуп и страшен, все, абсолютно все парни записывали меня во френдзону. Потому что кто захочет образовать пару с мне подобной?

— Любовь не означает секс, — перебивает Евгений, стуча пальцами по спинке кресла.

— Как раз таки означает.

Все эти «главное — душа» дохнут, когда перед мужчиной появляется красивая женщина. Его организм так устроен, что он хочет себе сильное и красивое потомство. Оправдания вроде души придумали уродцы, чтобы не чувствовать себя одинокими.

— И что они потом делают, когда тело стареет? Когда тело полнеет? Когда красавица становится чудовищем? — спрашивает Евгений, закончив смеяться.

— Ищут другое тело. Или ухаживают из жалости и привязанности за тем, какое «любили» до этого, — отвечаю резко, но правдиво.

— Любили?! — взрывается он. Огонь ярко вспыхивает. — Любовь — это желание довольствоваться малым. Все остальное — низкие, примитивные желания...

Видимо, Харон представил себе что-то слишком уж отчетливо, потому что Смерть чуть не падает с кресла:

— Держи себя в руках!

— Я не прав?

— Не знаю. У меня своеобразный брак с Жизнью, — отмахивается Смерть, усаживаясь удобнее.

— И все равно мы знаем, что душа главнее, — настаивает перевозчик. — Просто наверху это еще не все поняли.

Внезапно мне приходится сдерживать хохот. О, моя душа от тела мало чем отличается, особенно по меркам современного общества, пропитанного толерантностью. А точнее, толерастией. Дело в том, что перед вами всеми стоит самый настоящий гомофоб. Хотя правильнее было бы назвать меня «гомохейтером», потому что окончание «фоб» означает боязнь, а у меня только ненависть. Артем, кстати говоря, толерантен. Идиот.

— И почему же так? — Евгений явно сдерживает смех, косясь на четверых ребят, ожидающих своей очереди.

— Может быть, воспитание, — пытаюсь оправдаться и тут же понимаю, что этот аргумент глуп. Мое воспитание заставляет ненавидеть не только гомосексуальные, но и традиционные отношения. Спасибо отцу.

Мама любила отца, а тот... Нет. Явно нет. До моего рождения, как мне пришлось узнать, он пил, бил мать, приводил друзей. Когда же мне пришлось родиться, то он просто свалил из дома на несколько месяцев, а после, когда кончились деньги, явился обратно. А что мама?

Мама не видела мужского внимания. Ее угнетал пьющий старший брат, а младшая сестра всячески принижала, родители бросили их на произвол судьбы, как только старший достиг совершеннолетия. Поэтому, как только отец ввалился в квартиру, полуживой, в порванной грязной одежде и промямлил что-то отдаленно похожее на извинение, моя мама приняла его с распростертыми объятиями.

Мне вспоминается, как она однажды пришла домой. Эти глаза, полные боли и ужаса. Тогда она впервые застала отца за изменой. Тот, собственно, и не скрывал. Его все устраивало.

— Все-таки он с кем-то трахается, — произнесла она, стаскивая уродливые сапоги и кидая пакет с дешевыми продуктами в угол.

Мне хотелось любви, но не хотелось брака, потому что штамп в паспорте не гарантировал верность партнера и никак не помогал пережить измену. Измену того, кого ты любил все эти годы. Как музыкант, могу сказать, брак — ужасная фальшь.

Мужчины так устроены. Им нужен секс, дорогой Евгений. По крайней мере, большинству. А те, кто ценят душу, давно женаты на сексапильных стервах с «богатым внутренним миром».

Харон, словно прочитав мои мысли, до хруста сжимает кулаки.

— Все это копится во мне довольно давно. Мне некому сказать, — пожимаю плечами. — К брату совсем этим я не пойду, а сестра говорить-то не умеет.

— Ты рассказываешь эти истории, — усмехается Смерть, — чтобы удивить меня?

— Вы сами поставили условия, — не замечаю того, как мои руки больше не скрещены. Чувствую себя Бриенной Тарт на приеме у Болтонов. Ох уж эти гиковские сравнения. Гик, гомофоб, толстуха — просто мега-набор для современного борца с ошибками природы. — Да и чего мне бояться? Куда хуже и ниже?

Смерть хохочет.

— Некрасивая внешность, слабость характера и кипящая внутри ненависть. Прекрасно. Что-то еще?

Да, впрочем, все. Но это все ерунда по сравнению с тем, что мне не удается находить общий язык с людьми. Мой единственный друг Артем — любовь всей моей гребаной жизни. Но…