— Тоска, брат, — повторил вслух Толины слова. Действительно, тоска. И еще разок, в голос, сказал себе: — "Кому повем печаль свою?"

Домой, в трехкомнатные свои, обставленные по всем европейским правилам фирмой, мертвые хоромы? В кабак, раз завтра выходной день?

Подъезжал к Москве. Глянул направо: желал полюбоваться страшным факелом над Капотней. Но в свете дня факел был нестрашный. С Варшавского шоссе на Серпуховскую и по Пятницкой. Потихоньку вспоминал родной городок. Улица Дзержинского. Поправил себя вслух:

— Большая Лубянка.

Куда же он ехал? Явно не домой. Медленно пробиваясь к Сретенке (остаточные пробки последних минут часа пик), он задал себе этот вопрос. На этот раз мысленно, потому что давно уже знал ответ на него.

На пятачке в Новых Горках он был в пятнадцать минут восьмого. Совсем неплохо для человека, вспоминавшего Москву. Час пятьдесят. Всего делов-то.

Приткнувшись к забору Дарьиной дачи, стоял кобринский «линкольн». Быстро же они его отремонтировали. Настроение совсем было испортилось, но… Но, но, но! Машину во двор не загнали, шофер Славик в ожидании за баранкой. Константин поставил свой «опель» в хвост «линкольну». Увидевший его в боковое зеркало Славик открыл дверцу и односложно поприветствовал:

— Здравствуйте… — Вероятно, забыл, как его зовут.

— Привет, — откликнулся Константин, вылезая из машины. Спросил, надеясь получить подтверждение своим дедуктивным выводам: — Надолго?

— Да нет. Михаил Семенович сказал, что на полчаса, не больше. Спешим, деловое свидание.

— Бежим, спешим! Бежим, спешим! — удовлетворенно спел Константин из «Вампуки» и, подойдя к калитке, позвонил. Он держал палец на кнопке звонка неотрывно, нахально будоража обитателей тихой дачи, и, только увидев заполошную Берту Григорьевну на крыльце, прекратил звон. А заполошная Берта, сильно прищурясь (близорукая, без старящих ее очков), издали по силуэту скорее почувствовала, чем узнала Константина. Нажала на что-то в стене дачи, и калитка отворилась.

— Костя! — восхитилась Берта и пропела: — Нам каждый гость дарован богом!

— Все поют, — раздраженно бормотал Константин, идя к крыльцу по выложенной дорогой керамической плиткой дорожке. — Берта поет, Дарья поет, я пою…

— О чем вы, Константин? — полюбопытствовала Берта, когда он в нарочито церемонном поцелуе припал к ее сдобной ручонке.

— Все, говорю, поют, — разгибаясь, ответил Константин. — Вы поете, Дарья поет. И обе — замечательно. Даже я запел. Не знаю, правда, как, но самому нравится.

— Мы-то поем, — согласилась Берта и сделала драматичное лицо. — А наша Даша не поет. Отказывается петь.

— Разберемся с Дашей! — бодро пообещал он. Настроение у него явно поднималось. — А где она?

Вопрос прозвучал уже в холле. Берта, глазами указав на ведущую на второй этаж лестницу, тихо напутствовала его:

— В музыкальном салоне. С Михаилом Семеновичем.

В некоем ритмичном танце, подобно Фреду Астеру, Константин вспорхнул по лестнице. Но в так называемом музыкальном салоне порхающий танец был явно неуместен: здесь напряженно молчали. Упершись локтями в колени и обхватив голову руками, продюсер сидел на круглом вращающемся табурете у ка бинетного рояля, а Дарья, подобрав ноги и сжавшись в комочек, притулилась в разлапистом кресле. В углу, подальше от Михаила Семеновича.

— Команде работников искусств — физкульт-привет! — не унимаясь, поздоровался с молчунами не желавший расставаться с только что приобретенным хорошим настроением Константин. Дарья, не отрывая щеки от мягкого подлокотника кресла, недовольно откликнулась:

— Здравствуй.

Кобрин здороваться не стал. Он заорал. Скорее всего, не в первый раз:

— Костя, может, ты ей скажешь?!

— Что я должен ей сказать?

— Что работать надо, вот что! — продолжал орать продюсер.

— Дарья, работать надо, — тихо серьезно сказал Константин.

— А тебе только бы поиздеваться! — уже не заорал — взревел Михаил Семенович. — Все к черту! Живите как хотите. Но без меня! Без меня! — Он хотел торжественно встать и торжественно удалиться, но табуреточка вывернулась из-под него, и он, чтобы не упасть, на миг встал на четвереньки. Даже Даша жалобно захихикала. А Константин, помогая Кобрину подняться, побагровевший от сдерживаемого рыдающего смеха, утешил нравоучительно:

— Поднимаясь и падая! Падая и поднимаясь! Как все великие, Мишаня.

И уже не сдерживаясь, загоготал, как гусь.

— Да пошли вы все! — безадресно послал их Михаил Семенович и, не оборачиваясь, вышел вон. Звонкие его каблуки простучали по ступеням. Константин заменил Кобрина на вращающемся табурете и, разок крутнувшись на все триста шестьдесят градусов, спросил:

— Что не поделили?

— А что делят? — вопросила Дарья, не меняя позы. — Деньги. Он без моего ведома подписал контракты на пять стадионных концертов. — И вдруг, уподобясь продюсеру, тоненько закричала: — А я не хочу петь! И не буду петь! Я его предупреждала, при тебе предупреждала! Теперь пусть сам и выкручивается!

— Совсем не будешь петь?

— Не знаю, ничего я не знаю! Может, и совсем.

Без грима, без артистической осанки она была просто несчастной женщиной, которую замордовала жизнь-жестянка. Константину было остро жаль ее. Ужасно, до слез, хотелось помочь родному существу. Близкой, как младшей сестренке, любимой по-братски. И вдруг понял: только по-братски. Иллюзия, что все началось сначала, развеялась, как дым на ветру. Он спросил виновато:

— Чем я могу помочь, Даша?

— Ничем, — тихо и убежденно ответила она.

Он повернулся к роялю, открыл крышку и одной рукой ловко сыграл жалобное: "Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил!" Развернулся к ней и предложил без надежды:

— Может, водки выпьем?

— Не хочу.

— Но я должен, должен что-то сделать! — завелся-таки Константин.

— Ничего и никому ты не должен, — успокоила его Дарья.

— Не могу же я просто так встать и уехать!

— Можешь. И поезжай, Костя.

Он встал с табуретки, подошел к креслу. Она поднялась навстречу, повернулась к нему правой щекой, которую он и поцеловал. Пообещал:

— Я завтра позвоню, — и пошел к двери.

— Костя, — позвала она. Он остановился и обернулся. Она бесшумно приблизилась к нему, положила ладони ему на плечи, заглянула в глаза и сказала твердо: — Ничего не склеить, Костя. Той ночи не было. Она просто, как воспоминание о прошлом, приснилась нам. Тебе и мне. Да?

— Да, — согласился он. И повторил: — Что я могу для тебя сделать?

— Не обижаться и не уходить далеко. У меня ближе тебя человека нет.

— Дурочка ты, дурочка!

— А вот жалеть меня не надо, — она легко поцеловала его в губы и подтолкнула к двери, — иди.

Вниз скатился со спортивной сноровкой по скользким закругленным перилам. Почти в объятия скорбной Берты Григорьевны, которая, услышав его "опля!" по окончании спуска, осуждающе вздохнула:

— И вас прогнала?

— Прогнала! — освобожденно сообщил он себе и отчасти Берте Григорьевне.

— Охохо! — огорчилась она и тут же спохватилась: — Может, поужинаете, Константин? Я сациви на целую роту приготовила, а есть некому.

— С радостью, но спешу! — деловито, но ласково отказался он и, мимолетно обняв ее плотные плечи, пообещал:- В следующий раз — обязательно. И спасибо вам за все, Берта Григорьевна.

Она только глянула на него с не совсем материнской улыбкой и неопределенно сказала:

— Дай-то бог! Дай-то бог!

Никуда он не спешил. Долго прогревал вполне прогретый мотор, а потом, сняв машину с ручного тормоза и не разворачиваясь на обратный путь в Москву, на первой скорости покатил по прямой вдоль дачных заборов в стремительно приближавшихся к настоящей темноте сумерках поздней весны.

За штакетником смирновского дома вовсю горел успокаивающий густо-желтый свет абажура. Добрый, привораживающий огонек. Как там в старину водилось? Заглянуть на огонек. На вот такой, наверное. Константину до сердечного холодка захотелось на огонек.