Кто у него остался на прямом контакте? Клерк из министерства, работающий в управлении, которое курирует розыск? Этот сратый полкаш, задача которого всего ничего — только держать в курсе криминальных событий, вечно трясущийся от страха и выходящий с ним на прямую связь в редчайших случаях, будет молчать, потому что молчание — его безопасность. Трое черненьких, сидящих по трем скамейкам? Их он, Демидов, внаглую, не называясь никак и только показав не очень толстенькую пачку зеленых, выкупил у районных ментов, которые прихватили беспаспортных вьетнамцев на месте их незаконного проживания. Выкупил всех скопом, человек пятнадцать, но выбрал только троих, вот этих, ибо чутьем опытного сыскаря почувствовал: за ними не только безобидные торговые махинации, за ними — чернота вплоть до убийства. Слегка поднапрягшись, он легко сориентировался в черноте, и они были приручены окончательно. Но он не давил, он благодетельствовал. Он поставил их на зарплату, превышающую их оптимальные доходы от спекуляции. Теперь они могли каждодневно не беспокоиться, что им послать детям, женам, родителям в родной социалистический Вьетнам.

И задача была проста и понятна. Они должны быть преданными псами. Они понимали, что во имя благополучия их семей они — псы. Они и были верными псами на поводке. И еще: они были его рабами.

Не с постоянно делающим в штаны от страха полкашом, не с тремя же полурабами-полуживотными интеллектуально общаться?

Тогда, десять месяцев тому назад, предполагалось, что все чрезвычайно просто и мило: с шестьюстами тысячами он независим и на много лет беззаботен в этом мире. Оказалось, не в мире, а в безопасном пространстве, в безвоздушном пространстве. Однажды он слышал, как Смирнов читал стишки поэта Мартынова: "От города неотгороженное пространство есть. Я вижу, там богатый нищий жрет мороженое за килограммом килограмм". Взяв шестьсот тысяч, он ушел из города, в котором жили Махов, Сырцов, Смирнов со своей компанией веселых и свободных стариков, на неотгороженное безопасное пространство. Он — богатый нищий?

Лишив себя общения с их городом, он возненавидел их потому, что они отринули его. И целью жизни стало доказать им, себе, городу, в котором ему нет места, что они все- дерьмо под его ногами. Власть, тайная власть над людьми и деньги, укрепляющие эту власть, — вот путь, предназначенный ему. Да, он одинок, но это одиночество «над»: над людишками, над городом, над Сырцовым и Смирновым. Они- дерьмо под его ногами. Но все они живут, весело и остроумно перебрехиваются, без забот и страха вступая в каждый новый день, и не ощущают над собой его власти. Как же он их ненавидел!

Необходимость диктовала: на полгода следовало лечь на дно. Пусть утихнет розыскная лихорадка, пусть стабилизируется положение в шоу-бизнесе, пусть его подставные человечки обретут вид независимых продюсеров и менеджеров, пусть пока только на себя поработают фиктивные владельцы тайных букмекерских контор. Но все они у него в руках: каждый из них замазан и на каждого у него имеется убийственный компромат. Они, не разу не видевшие его и не знавшие даже его имени, они, деятельно и беззаветно забивающие бабки, его холуи, и только. Через полгода можно будет без опаски, через третьих лиц, повязать их по новой и спокойно взглянуть на них сверху, как на дерьмо под ногами.

Через полгода. Хитрец Смирнов наверняка просчитал эти полгода, и вся его команда затаилась на шесть месяцев в ожидании, когда он, Демидов, обнаружит себя. Наверняка все его людишки у них на просвет. Один неосторожный шаг, и эта стая схватит, заломает, скрутит его. Нет, полгода это их выигрыш. Он не имел права ждать полгода. Как же он их ненавидел!

Владимир Игнатьевич ласково глянул на одного из трех чернявеньких человечков, которого он определил старшим, и кивнул.

Старший вьетнамец бодро подбежал к его скамейке и доложился полудетским, полуптичьим переливчатым голосом:

— Надо что-то делать?

— Надо, азиат ты мой ненаглядный, надо, — подтвердил Демидов и поднялся со скамьи. Через голову, скорее, даже над головой вьетнамца посмотрел на ту сторону Москвы-реки.

— Что надо делать? — уже уточнял трудолюбивый азиат.

— Уберем их, ходя? — как бы посоветовался с ним Демидов.

— Уберем, уберем, — радостно согласился старший.

— Ну, раз ты так решил — уберем обязательно. — Демидов потянулся, взмахнул кругообразно руками, повел плечами, словно сбрасывая со спины надоевшую ношу, хлопнул счастливого вьетнамца по плечу. — Тогда пошли.

Понимая это «пошли» как начало операции, добросовестный исполнитель опять попросил конкретных указаний:

— Куда?

— Я водку жрать, а ты собачек кушать! — сострил Демидов. Поняв, что господин изволил пошутить, старший охотно осклабился — глаза ушли с лица, все тридцать два зуба наружу — это он считал, что улыбается.

Владимир Игнатьевич шел по главной аллее, а три маленьких человечка почтительно сопровождали его.

Маета привела Махова в этот прозрачный весенний день в министерство: по суетным его делам необходимо было заглянуть в свежую всероссийскую сводку. От дежурного он вышел в десять часов двенадцать минут. Но под сень Ленина, уверенно стоящего на головах революционных рабочих, крестьян, солдат и матросов, уже собирались истовые последователи марксизма-ленинизма. Портреты основоположников, лики нынешнего потного вождя… Сине-белые по весне лица беспрерывно заходившихся в ярости стариков и старух на фоне кроваво-красного игрища знамен казались тотемными масками.

Махов, у которого было время, прошел сквозь их ряды, еще раз пытаясь понять природу бешенства старшего поколения и цели малых вкраплений в эти ряды азартных молодых людей. И старые и молодые рвались к неведомым битвам, им хотелось уничтожить, стереть с лица земли, развеять по ветру. Кого неважно, ибо все, кроме тех, кто собирался сегодня у ног Учителя, виноваты. Махов старался их понять и не понимал, потому что, по его мнению, нормальный человек не сможет выжить долго в яростном постоянстве вражды и нетерпимости. Ему было жалко митингующих в их ущербности, а они, отчужденно расступаясь перед ним — уверенным, благополучным, хорошо одетым, ненавидели его.

Машину Махов отпустил — до спиридоновского дома хотелось дойти пешком. Вниз по Крымскому валу, через Крымский мост, по ступенькам на Кропоткинскую набережную и с набережной в крутой Остоженский переулок. Без трех минут одиннадцать Махов повернул рычажок старинного дверного звонка, по окружности которого было написано "Прошу крутить".

— "Съезжалися к загсу трамваи, там красная свадьба была. Жених был в своей прододежде, из блузы торчал профбилет!" — выразительно исполнил куплет романса, который певал когда-то Олег Баян, персонаж пьесы «Клоп», известный журналист-обозреватель Александр Спиридонов, хозяин квартиры. И пред ложил: — Предъявите, будьте добры, профбилет, господин хороший.

— Здравствуйте! — спешно поздоровался Махов: — Все в сборе?

— Здорово, Леонид, — откликнулся Спиридонов. — Усе. Только тебя и миллиардера ждем.

Сбор всех частей. На диване у журнального столика сидели Казарян с Кузьминским и по праздничному делу баловались сухинцом. Смирнов из кресла без зависти и слегка презрительно наблюдал за их детскими играми в ожидании более выразительных развлечений. В парном кресле устроился было маховская ныне правая рука капитан Игорек Нефедов, но при виде начальства тотчас вскочил. Лидия Сергеевна и хозяйка квартиры Варвара Владимировна, стоя на балконе и будто бы любуясь московской панорамой, оживленно сплетничали. На одном из трех кожаных индийских пуфиков, вытянув ноги и опершись спиной о длинный египетский комод, распластался усталый Сырцов.

— Садитесь, товарищ полковник, — предложил, отступая от кресла, Нефедов.

— Нет уж! — темпераментно возразил Махов и бухнулся на диван между Казаряном и Кузьминским. — Я — к сухарю. Кончил дело — гуляй смело.