— Ты кто такой? — от растерянности довольно хамски поинтересовался Буланов.

— Я — вьетнамец, — вежливо представился маленький человечек.

— Тебя кто сюда пустил?

— Никто. Я сам, — сказал вьетнамец и сделал улыбку: глаза ушли с лица, все тридцать два зуба — наружу. Похмельному Буланову стало значительно хуже, чем раньше. Он подошел к столу, оперся о него обеими руками (чтобы было грозно) и задал первый вопрос по делу:

— Что тебе надо?

— Мне ничего не надо, — сладко протянул вьетнамец. — Хозяину очень надо.

— Какому еще хозяину?

Вьетнамец снова сделал вид, что улыбнулся.

— Мой хозяин. Очень добрый хозяин.

— А ну давай отсюда! — мучительно преодолевая себя, заорал Буланов.

— Громко кричать нельзя, — тоненьким голосом пропели за его спиной, где откуда ни возьмись возник еще один вьетнамский певец с пистолетом в правой руке.

Смиряя дрожь, Буланов плюхнулся в кресло так, чтобы видеть обоих представителей Юго-Восточной Азии. Игнорируя вооруженного, он спросил у сидевшего за столом:

— Так что нужно твоему хозяину?

— Он и твой хозяин тоже, — сообщил сидевший за столом. — Наш хозяин очень хочет знать, о чем ты говорил вчера с Константином Ларцевым.

После игры Константин решил навестить временного инвалида Борьку Гуткина, который, вырвавшись из медицинского стационара, вернулся в свою трехэтажную квартиру в Матвеевском. Скромный ларцевский «опель» остановился у палисадника, за оградой которого энергичная хозяйка Римма Федоровна (в свое время Римец-девочка, оторви да брось, из околофутбольного окружения) производила первый весенний постриг розовых кустов.

Константин хлопнул дверцей, и Римма подняла голову. Узнала, распрямилась и небрежно поздоровалась, будто виделись они вчера:

— Привет, Костик.

— Римец, а ты мне не рада! — обиженно заметил Константин.

— И ездют, и ездют… — подражая кому-то, проворчала Римма.

— Придуриваешься или охамела от сытой жизни? — живо поинтересовался Константин.

— От такой жизни не то что охамеешь — на стенку полезешь! — серьезно ответила Римма. — Борька трясется от страха, я трясусь. Один идиот Сема не трясется, и то потому что идиот. Тоже мне охранник!

— Телохранитель, — уточнил Константин. — Найдите другого, поумнее. Бабки-то не перевелись?

— Телохранитель, — повторила Римма. — Тело охраняет. Пока еще живое. Нашего кретина Борька никогда не поменяет, считает, что при нем ему везуха. Ты зачем приехал? Надо что или водку трескать?

— Нет в тебе душевной тонкости, Римец. Такие понятия, как беспокойство за ближнего своего, участие, сочувствие, тобой напрочь исключаются?

С внезапностью террористического взрыва из уст бывшей околофутбольной девы бабахнул Тютчев:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется,

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать…

— Римка, да ты стала книжки читать! — искренне изумился Константин.

— А что мне делать одной-то в этих хоромах? — одновременно жалуясь и гордясь, заметила Римма. — Пошли в дом.

Будто услышав ее слова, на высоком крыльце, особо не отдаляясь от дверей, объявился Сема, угрожающе держа правую руку за пазухой. Римма бросила секатор на молодую траву, стянула резиновые перчатки, скатав их в комочек, отправила вслед за секатором и, подойдя к ступеням, наконец-то расцеловалась с Константином. Монументальный Сема на крыльце глядел поверх их голов вдаль. Полюбовавшись этим памятником самому себе, Римма заметила:

— Бдит балбес.

Они поднялись по ступенькам. В дверях Константин приветственно похлопал Сему по плечу.

…Он эту завлекательную картинку наблюдал из старенькой «Оки», скромно приткнувшейся к бровке тротуара через два подъезда от гуткинских апартаментов. Теперь — ждать. Полчаса. Час. Полтора.

Через час сорок Ларцев покинул гостеприимные гуткинские пенаты. Что ж, минут через пяток можно и начинать. Но начать не дали: не успел Ларцев сесть в свой «опель», как подкатила смена — светлый приплюснутый «паккард» остановился рядом с неброским детищем германской автопромышленности, и из американского чудища выскочил, как молодой, патриарх отечественной попсы. Визитеры — и отбывающий и прибывший — слегка приобнялись, похлопали друг друга по спинам, о чем-то перемолвились и разбежались каждый по своим делам: Ларцев — в «опель», а патриарх — в гуткинский дом.

Опять ждать. Демидов без эмоций отнесся к этому. Усмехнулся только, вспомнив любимое смирновское словечко — «маета». Вспомнил и в который раз подкатило нечто, застилавшее глаза. Ненависть, ярость, боль? Подумал о другом: как они его вычислили? Да и вычислили ли? Не стал ли он маниакалом? Ни одного живого конца к нему, ни одной дельной зацепки, ни одного человека, который мог назвать его по имени. Засуетился зря? От первых неудач, от тревожного ощущения тотального гона, от участия в этом гоне Смирнова и Сырцова? Отряхнуться и не паниковать. Сыскари сделали свое дело: покойные Радаев и Кобрин разоблачены, выявлены их связи с главарем всего синдиката, захватившего верхушку шоу-бизнеса, рецидивистом Феоктистовым-Летчиком, ликвидирована система по давления и запугивания, вместе с Галиной Праховой исчез и основной канал финансирования. Сыскари сделали свое дело и должны отдыхать. Пора и ему отдохнуть эти полгода. Стоп. Каждый человек — немного страус. Страус и он. Головку на полгода в песок — как хорошо! Тепло, темно и безопасно. Безопасно потому, что в тепле и мраке кажется, что и любой другой ничего не видит.

Но видят, видят. Сырцов со Смирновым наверняка насторожились, узнав о лихой переквалификации Генриха из скокаря в киллеры — крайняя редкость в уголовном мире. А въедливый Махов, конечно, прошерстил все дела бывшего скокаря и наверняка вышел на то, где тогда еще капитан Демидов отцепил от срока не слишком замазанного Генриха, чтобы сделать из него своего агента. А уж прокачать каналы Радаева и Летчика — задачка для Махова элементарная.

Нет, он не страус. Он не сунет голову в песок, оставляя на всеобщее обозрение беззащитный бесхвостый зад, он не позволит им в благодушном спокойствии ожидать, когда он объявится. Он их достанет неожиданно, не готовых к встрече с ним. Он выберет момент, когда они соберутся вместе все — Смирнов, Сырцов, Казарян, Спиридонов, Кузьминский, Махов — все те, кто год тому назад вышвырнул его из своего мира, и тогда он сделает так, что и они покинут и свой мир, и мир вообще. Все вместе и в одно мгновение. Они обязательно соберутся, они не могут не собраться, ибо быть вместе для них — главная в жизни радость. Их сходки в доме Смирнова, где в свое время погубили себя киллеры Паши Рузанова и боевики главного уголовного авторитета Большого, и в остоженской квартире журналиста Спиридонова, которая всегда под ненавязчивым наблюдением местной ментовки, для него не подходят. Но есть одна, но почти стопроцентная, вероятность, что их клиенты — восторженная попса — не упустят возможности восславить подвиги сыскарей. Если это произойдет, в чем Демидов был уверен, единственный шанс обнаружить место и время триумфальной встречи — контакты Константина Ларцева.

Патриарх, провожаемый приветливым Семой, возвратился на крыльцо неожиданно быстро, через пятнадцать минут. Похоже, тут не дружеский визит, а деловая встреча. Уже интересно.

"Паккард" укатил. Демидов глянул на себя в зеркальце заднего обзора. Темные — приклеенные — борода и усы, светозащитные очки, каскетка с длинным козырьком. О чем не подумал, о том не подумал, — вылитый террорист Салман Радуев. В голове мелькнуло созвучие: Радаев — Радуев; он усмехнулся, кинул на сиденье каскетку, снял очки. Так-то стало лучше, ибо бородатый и усатый, в небрежном молодежном прикиде он гляделся как обычный персонаж литературно-художественной богемы. Да и не даст он Семе как следует рассмотреть себя.

Храбрый Сема, увидев в глазок гнилого интеллигента в бороде, распахнул дверь и раздраженно спросил: