— Письмо из Кастилии! — провозгласил слуга, приоткрыв дверь. — Прислано с нарочным.

Пальцы старика торопливо сорвали свинцовые печати.

— Коломбо вернулся из Индии!

— Не может быть! — выкрикнул Джузеппе. — Ведь его не было всего лишь около полугода. Он даже туда не успел бы доплыть, не то что обратно.

— Вот Фома неверующий! — весело расхохотался синьор Паоло. — Он же привез индийское золото и самих индийцев. А проплыть пришлось всего тысячу стадий.

— Тут какая-то ошибка! Мы ведь с вами все так точно рассчитали… Может быть, это какой-то другой материк или остров?

Лицо старика стало суровым.

— Я вижу, Джузеппе, что был с тобой слишком мягок. Настоящий ученый должен уметь признавать свои ошибки. Индия достигнута! О чем же теперь спорить?

Опилки, устилавшие пол кабачка, были едва видны из-под покрывавших его тел. Еще бы — шел уже третий час пополуночи, а сэр Френсис Дрейк вернулся из Виндзорского дворца, где был принят королевой, уже в середине дня. А завтра во главе своей эскадры великий пират и мореплаватель уходит в Вест- Индию.

О, на него-то выпитое вино подействовало мало. По-прежнему победно топорщились усы, сверкали глаза, белизна кружев подчеркивала красоту смуглого лица, сильных и властных рук старого воина.

Пятидесятилетний, он казался не старше своего собутыльника — единственного, кроме Дрейка, кто еще оставался на ногах. Обрюзгшие щеки, убогий клочок волос на подбородке, огромная лысина — все это не могли скрасить даже ясные и гордые глаза, выглядывавшие из-под набрякших век. И все это в тридцать лет.

— Твоих шуток мне недоставало и в Виндзоре, веселый Билль, — сказал моряк, похлопывая его по плечу. — Жалко, что ты не бываешь на королевских приемах.

И он громко расхохотался, довольный, что сумел задеть самолюбие толстяка.

Тот надменно откинул голову:

— Королева принимает многих. Но только короли принимают ее у себя. И я — один из них. Так выпьем, старый морской бродяга, за Вильяма Шекспира, гордость Англии!

— Ах, молодой хвастун! Ай да гордость Англии! Выйдем на улицу, спросим, кто об этой гордости слышал… А кто не знает Дрейка?

При этих словах несколько пьяниц, с трудом оторвав головы от пола, дружно прохрипели: «Слава Дрейку!»

А пират, распаляясь, продолжал:

— Вот ты умрешь, и кто через десять лет вспомнит великого актера? А от меня останутся данные мною имена на карте мира. Спроси у любого школьника, кто открыл мыс Горн! Вторым после Магеллана я обошел вокруг

Земли. Я воевал в Америке, Испании, Африке и Ирландии, дьявол их возьми!.. Ты только пишешь и говоришь о путешествиях и. войнах, несчастный зазнайка. Вот уже тридцать лет, как я не пишу, а только подписываю, и только приказы. Вас, писак, хватит, чтобы столетия рассказывать обо мне!

Актер ничего не мог ответить на эту тираду. Схватившись обеими руками за голову, он медленно раскачивался в кресле. Потом положил руки на стол, посмотрел в глаза довольному победой в споре моряку и прошептал:

— Ты прав, будь ты проклят, ты прав. Я сам тысячу раз повторял себе все это. Люди делятся на тех, кто действует, и тех, кто пишет о них. Мир, история и женщины предпочитают первых. Фрэнк, ты называл меня своим другом. Возьми меня с собой. Пусть хоть тень твоей славы упадет на мое ничтожество. С тобой и я вырасту. Слушай, вот и стихи об этом! — И, отбивая ритм рукой, Вильям Шекспир прочитал:

— Эх, Билль, Билль! Да ты посмотри, на себя! С таким ли пузом лезть на мачту? Роль Фальстафа ты ведь написал для себя, старый чревоугодник.

Хорошая роль. Оставайся на берегу, сочиняй стихи и отдавай деньги в рост, домосед!

Флотоводец встал, поправляя роскошный камзол.

— Мне пора на корабль! Актер схватил его за плечи:

— Фрэнк, мы были друзьями. Что тебе стоит? Вот такусенький островок.

Или кусочек берега…Мне все равно, где… хоть в Африке… Ты знаешь, актеру тут нечего стесняться — ужасно хочется бессмертия…

— Я думаю! Но остров Шекспира? Чтобы через столетие географы гадали, в честь кого этот остров назван? Смешно. Прощай, «король театра» и «гордость Англии»! Когда я вернусь, то снова напою тебя вдосталь, а большего не жди. Эй, пьянчуги! — Голос капитана наполнил кабачок.

И точно при звуках трубы архангела зашевелились казавшиеся мертвыми тела.

— Моряки, за мной! — Френсис Дрейк исчез в дверях.

Вильям Шекспир, положив голову на стол, болезненно вздрагивал при каждом стуке двери, пропускавшей новую партию матросов вслед их вождю.

Когда кабачок опустел, он поднял голову… и уставился на чернильное пятно на правой руке.

Затем начал бешено тереть его. Сначала просто левой рукой, потом положил на запачканное место щепотку соли. Но ничто не помогало. Ничто не могло помочь.

Это занятие прервал бас трактирщика:

— Те, кто заплатил, уже ушли, а за кого платили, еще прохлаждаются.

Пора и честь знать, мистер актер.

Толстяк с проклятьем распахнул двери и исчез во мраке ночи, казавшемся ему мраком безвестности.

Резным дубом отделана библиотека дублинского архиепископа. А полки из красного дерева. Потому что глава англиканской церкви в Ирландии больше всего на свете любит книги и еще — человека, который сидит сейчас напротив него посреди всего этого великолепия. Тревожно всматривается старый архиепископ Кинг в его лицо. Как знакомы ему эти резкие черты!

Крупный нос. Холодные и властные голубые глаза. Полные губы жизнелюбца.

Не идет к этому гордому, а сейчас еще и очень печальному лицу черная шелковая сутана, сквозь которую у горла пробились белые кружева прямоугольного жабо.

Слушая прерывистую речь друга, вспоминает Кинг: враги печатно, а друзья устно давно удивляются, как ухитрился откровенный безбожник попасть в деканы Дублинского собора.

Но посторонние мысли быстро улетучиваются. Он поглощен тем, что слышит.

О эти отточенные желчные фразы, в которых ни слова не сдвинешь с места!

— Дальше еще не написано.

Свифт отодвинул рукопись.

Архиепископ дал волю долго сдерживаемому смеху. Он стирал с доброго морщинистого лица невольные слезы.

— Поистине посрамили вы всю мудрость мира, Джонатан. Ведь надо придумать такое: толочь камень, чтобы делать из него подушечки для булавок. Или — хи-хи! — добывать удобрения из воздуха. А этот огурец, который объявляется концентратом солнечного света! Нет, не простят вам ученые таких насмешек. До скончания века не простят.

Судорога боли прошла по лицу слушателя этих восторженных речей. И, выпрямившись в кресле, он ответил:

— А может быть, я смеюсь не над учеными?

— А над кем же?

— Да над своими сегодняшними читателями. Над теми, кому все это кажется нелепым. А я точно знаю, — Свифт приглушил голос, — точно знаю, что все это возможно, как возможно построить и машины, пишущие книги. Почти все, о чем я пишу в «Путешествии в Лапуту», сбудется!..

— Да вы еще и пророк, мой друг!