— Нет. Просто… легко говорить о будущем, когда пришел из него…

— Готовится еще одно путешествие Гулливера?

— Оно уже начато и еще не окончено: это путешествие в Англию. Я ведь сам и есть Гулливер: помните, в разделе о лилипутах… Девяносто одна цепочка, продетая в тридцать шесть замков?

— Так был связан Гулливер, — подхватил архиепископ. — Я, конечно, знаю, что вы имели в виду девяносто один памфлет, написанный для тридцати шести разных политических группировок. Но… в Лилипутию вы приехали из

Англии, а откуда в Англию, дорогой сэр? — Архиепископ любил и умел поддержать веселую шутку. Правда, его чуть смущало грустное лицо собеседника.

— С далекой-далекой звезды, милорд, — в тон Кингу ответил его подчиненный, — вернее, с планеты, которая вращается вокруг этой далекой звезды.

— Почему же ваше пребывание в Англии так затянулось?

— Я решил здесь остаться.

— Зачем же, сэр?

Мгновение — и архиепископ увидел, как посерело лицо Свифта, как сжались в кулаки руки. Но голос декана Дублинского, собора был по-прежнему весел.

— Да, знаете, решил попробовать побороться с людскими бедами. Я был так счастлив, так счастлив до этого… Несчастье казалось мне уродством. Я не мог оставаться счастливым, зная, что такие уроды есть. Мне говорили, что все зря, ничего у меня не выйдет.

— Что именно зря и кто говорил? — Архиепископ наслаждался мыслью, что он первым слышит новое творение величайшего писателя века.

— Говорили капитан и члены экипажа, а зря — зря было оставаться. Они уверяли, что уже не раз и не два молодые энтузиасты пытались переделывать человеческие общества на других планетах. И всегда это вело лишь к насилию и злу. У каждого человечества, как и у каждого отдельного человека, должно быть детство. Обойтись без этого нельзя.

Пока человечество не созрело, всякий контакт с ним бесполезен…

— И все-таки?

— И все-таки я был таким дураком, что остался. Один.

— Почему именно в Англии?

— Это как раз было естественно. Самая могущественная страна. Я решил стать ее правителем и для начала хотя бы покончить с войнами.

Архиепископ захлебнулся от удовольствия.

— Так вас же и называли диктатором Англии! Я помню вашу приемную, набитую послами и лордами. Граф Оксфорд, премьер-министр» был готов исполнить любое ваше желание.

— Мои памфлеты против его врагов охраняли власть графа. Конечно, благодаря этому быстрее кончилась проклятая война за испанское наследство… Но власть моя над правителями оказалась призрачной, Кинг, вы же знаете. Я всегда говорил: если позволить великим мира сего распуститься, ими нельзя будет управлять, а их так распустили… Я был беспомощен, как слон. Вспомните! Гулливер оказался бессилен не только против великанов, но и против лилипутов. Что может человек, откуда бы он ни пришел, сделать один? Вот и стало в мире всего-навсего одним писателем больше. О если бы нас было много, мы поставили бы этот мир с головы на ноги, силой заставили бы людей принять счастье.

Джонатан Свифт задыхался, руки его вцепились в ручки кресла.

— Счастье — и силой? — скептически покачал головой Кинг. — Да и как бы вас встретили на Земле? (Он невольно вошел в роль легковера.)

— Да, встреча вряд ли была бы радостной. Наверное, прав все-таки капитан, а не я, и моя жизнь, моя жертва прошли даром…

— Ваша жизнь — и даром? — ахнул архиепископ. — Ну, не мучьтесь, не увлекайтесь этой фантазией, Джонатан. Впрочем, ваш друг Аддисон тоже иногда воображает себя героем собственных произведений. Что с вами? Вы плачете, Джонатан?! — вскричал потрясенный Кинг.

— Я не стучусь! — раздался веселый голос, и в библиотеку вошел шумный бездельник Дилэни, общий друг собеседников.

Вошел и остановился как вкопанный. Свифт молча пробежал мимо него к выходу, закрыв лицо ладонями. Новый гость озадаченно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на Кинга.

— Что с ним случилось?

Архиепископ сидел неподвижно. Все в нем сопротивлялось желанию поверить в услышанное.

— Выдумщик? — пробормотал он. — Чего ждать от писателя, ни одной книги не издавшего под собственным именем. Или… Нет! Не может быть! Чтобы этот гений сошел с ума? Лучше не ломать голову. Тут недолго самому рассудок потерять. Одно знаю…

Впоследствии Дилэни рассказал в своих воспоминаниях, как он видел плачущего Джонатана Свифта. И пишет он далее, что на его вопрос архиепископ Кинг грустно ответил:

— Вы только что видели самого несчастного человека на земле.

За столом сидели только свои, поэтому леди Блау позволила себе отшвырнуть рассердившую ее газету.

— Подумать только, — сказала она, — мой кузен опять остался без должности! Наглец Монтегю, будущий лорд Галифакс назначил смотрителем

Монетного двора дядю своей любовницы.

— Говорят, Монтегю уже женился на ней, тайно, разумеется, — меланхолически заметила ее сестра, баронесса Шикльвуд. — Низко же пал канцлер казначейства!

— Какое там жалованье? — деликатно поджав губы, осведомилась несколько перезрелая мисс Джулия.

— Семьсот пятьдесят фунтов. С перспективой повышения. Как бы они пригодились нашему сэру Артуру!

— А кто он? — продолжала спрашивать мисс Джулия.

— Разве ты не знаешь сэра Артура, моего кузена?

— Я о новом смотрителе, дорогая.

— Милочка! Сразу видно, что ты только что из провинции и не в курсе придворной жизни. — Леди Блау окинула мисс Джулию оценивающим взглядом.

— Тебе еще рано думать о нем. Пятидесятилетний мужлан, ужасно некрасив.

Его выдвинули только связи! Если он тебя все-таки интересует…

Пожалуйста. Его зовут — такое мещанское имя — Исаак Ньютон.

Гусиное перо хорошо зачинено, лампа до отказа заправлена маслом, бумага как раз того формата, который он любит. Слуге ведено говорить, что месье Дидро нет дома. Ни для кого! Сегодня он хочет остаться наедине с этим могучим умом XVI столетия.

Какое грубое и дерзкое лицо смотрит с небольшого портрета! Лицо государя, мужика и мыслителя одновременно, человека, привыкшего и повелевать, и пахать, и учить. Да, такой мог спасать города и сжигать книги, считавшиеся священными, мог надменно сказать о самом Лютере, что тот недостоин развязать ремни его башмаков.

Как напыщенно звучат сами имена, данные ему при крещении: Филипп Авреол

Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм!

Впрочем, это-то от него не зависело. Но имя, под которым он вошел в историю, выбрано им самим — Парацельс. Немец — и отказался от своего «фон»!

Господин Дидро пробует имя на вкус, перебирает губами его звуки.

Великолепное имя! Немножко слишком звучное, особенно если учесть, что получилось сложением имени древнеримского врача Цельса и греческого — «пара», что значит «возле», «мимо», «около», «рядом».

На городской площади сжег Парацельс книги великих Галена и Авиценны. Не потому, что они были плохи, а потому, что врачи Европы слепо следовали каждому их слову, не думая о развитии своей науки. Да, именно с этого надо начать статью о Парацельсе для Энциклопедии. Итак…

Парацельс сделал лекарствами ртуть и железо, свинец, сурьму и мышьяк.

Он составил рецепт создания искусственного человека — гомункулуса. Он вылечивал больных сифилисом и холерой, чего не умеют еще делать даже в наш просвещенный XVIII век. Он спасал от эпидемий целые области и громил на диспутах схоластов, за которыми стояла сама всемогущая церковь. Однако… Можно опередить свой век, но выпрыгнуть из него нельзя. Груз суеверий сказался и на трудах этого гения. Вот пример.

Парацельс считал, что многие болезни вызывают живущие внутри человека очень маленькие, невидимые глазу живые существа.

Правда, — Дени Дидро на мгновение задержал бег своего пера, — голландец