У Изабель было алиби. Правда, при скрупулезном расследовании должно было выясниться, что оно ничего не стоило. А у меня не было ничего, кроме неисправного автомобиля.

Волбертовский ученик рассматривал поочередно масляное пятно и мое лицо, будто открывался ему, при этом, целый мир, полный чудес, будто каждую минуту могла истина из моих шрамов высветиться. Волберт тоже смотрел на меня с ожиданием.

В этот момент я чувствовала себя такой беспомощной. У меня не было ответа. Я могла только спросить: «Чего вы ждете? Я нахожусь впервые на этой стоянке».

Волберт не торопился — или не торопил меня. Проходила секунда за секундой, мне было поочередно то холодно, то жарко — я потела, дрожала и замерзала. Я чувствовала, как дергается мускул под правым глазом, и ничего не могла сделать, и еще я не могла отвести взгляд от этой пестро-переливающейся слизи на соседнем парковочном месте. Оно было мокрым и темным от дождя. И здесь умер Роберт — был просто застрелен.

В своем воображении я видела его стоящую машину, как это описывал Волберт. Открытое окно, все еще пристегнут ремнем безопасности. Волберт схватил меня за руку и стер, этим, картину.

Он отвел меня назад к их машине и ужасно действовал мне на нервы своей заботливостью. Он действительно обращался со мной, как с сумасшедшей, которая в любой момент может взорваться.

«Этот медикамент», — спросил он после того, как мы снова сидели в машине, — «который дал Вам ночью Ваш брат, какое у него побочное действие?» И прежде, чем я смогла ответить, он продолжал дальше: «Во вкладыше часто можно прочесть, что прием медикамента может настолько притупить реакции, что не рекомендуется обслуживать механизмы и садиться за руль. Это читаешь, но этого редко придерживаешься, не правда ли?»

Я объяснила ему то же самое, что годы назад объяснял мне Пиль, когда выписал в первый раз клирадон. «Вызывает сонливость и затемнение сознания».

Возможно, что это действительно так и было. С уверенностью я этого сказать не могла. Когда я принимала капсулу, мое сознание и без того было сильно затуманено, потому, что я не знала, куда от боли деваться. И сонная я была тогда тоже, просто смертельно уставшая, потому что я уже одну или две ночи спать не могла.

«Затемнение сознания», — повторил, отъезжая, Волберт. — «И еще во вкладыше часто можно прочесть, что прием алкоголя усиливает действие медикамента. Вы тогда выпили. Сколько?»

«Достаточно», — сказала я, — «чтобы быть не в состоянии вести машину. Но и на трезвую голову и при ясном сознании, мне бы не пришла идея последовать за моим братом в автомобиле, в котором каждую минуту мог заглохнуть мотор».

«Ну, да», — полагал он. Его лицо я не могла видеть, поскольку, на этот раз, сидела прямо позади него. Но я была уверена, что он снова улыбался. «В исключительной ситуации не всегда мыслишь рационально. Видите ли, фрау Бонгартц, я не хочу Вас обманывать. Если бы мы с этим масляным пятном предстали перед судом, разразился бы громкий хохот. Это открытая стоянка. Ни один человек не может сказать, сколько машин стояло на этом месте в последние дни. При этом много их быть не могло. В большинстве своем, люди ленятся далеко ходить. Каждый старается подъехать как можно ближе к заправке. Так что, я думаю тот, кто ищет себе такое укромное место, не хочет иметь свидетелей. Никто не видел, как Ваш брат приехал на это место, никто не видел, что Ваша машина была припаркована рядом. Но это очень большое масляное пятно и это должно быть очень большим совпадением, что это пятно оставлено просто каким-нибудь неизвестным автомобилем. В очень большие совпадения я не верю. Я хотел, чтобы Вы посмотрели место, потому что надеялся этим освежить Вашу память».

Он говорил спокойно и по существу, уже не так по-отцовски благосклонно, как раньше. «То, что Вы последовали за своим братом, не означает автоматически, что Вы его застрелили. Точно так же Вы могли за ним поехать, чтобы что-нибудь предотвратить. Так, примерно, это могло произойти».

Я была не в состоянии следить за его речью. Я даже почти не обращала внимания на грузовые автомобили, которые он обгонял один за другим. Они проносились мимо, как призраки, не имеющие очертаний. Перед моими глазами рябило только это переливающееся пятно.

Волберт придумал великолепную теорию и равнодушно раскладывал передо мной свои умозаключения. По его мнению, Роберт забрал меня от Сержа Хойзера и по пути домой объяснил, что он должен еще что-то уладить этой ночью. Я была не согласна с его планами. Это привело к бурной дискуссии в зале, от чего проснулась Изабель. Роберт, несмотря на мои протесты, снова покинул дом. И мне было за него страшно. Как могла я тогда оставаться в своем Ателье и лечь спать?

Когда я подошла к своему гаражу, Роберт уже несколько минут, как уехал, и у него была более скоростная машина. Прежде, чем ехать, я должна была еще долить масло. Все-таки он мне объяснил, что мой автомобиль был вполне еще способен ехать, с соответствующим количеством моторного масла.

А Роберт купил в четверг два литра масла. Они нашли у него кассовый чек, с одной автозаправочной станции.

«Так что, Ваш автомобиль был бы вполне способен к езде», — констатировал он. — «Но это могло бы занять у Вас несколько минут, чтобы подготовить машину. С вашим увечьем Вы не особенно проворны».

Это было подло и гнусно, и он это тоже понимал. Возможно, он надеялся расшевелить меня таким образом. Он промычал что-то, похожее на извинение и рассказывал дальше о том, что, по его мнению, могло тогда произойти.

Когда я, наконец, достигла стоянки, Роберт был уже мертв. А я была в ужасном состоянии. Помочь, я ему уже не могла. Некоторое время я оставалась с ним. Возможно, я хотела ему еще что-то сказать, подержать его за руку, или забрать что-нибудь, что он имел при себе. Потом я поехала обратно.

«У Вас нет ощущения, что все могло именно так и произойти?», — спросил он.

Это звучало почти так, будто он хотел построить для меня этот знаменитый золотой мост.[5] Только я не думала ни ногой ступать на его архитектурное сооружение.

«Нет», — сказала я лаконично и решительно. — «У меня нет ни ощущения, ни чего-либо еще. Когда мой брат привез меня домой, я была уже не в состоянии чем-нибудь другим заниматься, как только спать. Если Вы мне не верите, спросите моего врача. Чисто теоретически, он же должен был это видеть».

На намек об алиби Изабель, Волберт не поддался. Он только мимолетно кивнул. «Это была тоже только гипотеза», — считал он. Тут ему еще кое-что пришло на ум. «Существует ли, собственно, завещание?»

Естественно, оно существовало. Но составил его не Роберт, а отец. И он распорядился таким образом, чтобы имущество оставалось в семье, и исключительно там. Все это звучало очень сложно. Отец придумал некоторые трюки и хитрости, чтобы предотвратить, что после его смерти, смогут обогатиться чужие, неважно каким способом.

Когда отец умер, он оставил земельное владение в Испании, которое было записано на Лучию, земельный участок здесь, который в равных частях унаследовали мы с Робертом, и еще пачку бумаг и других капиталовложений, которые тогда приносили годовой доход, круглым счетом в пол миллиона.

Лучии остался ее дом и дополнительно ежегодная рента. А большую часть от того, что оставалось, должны были мы с Робертом сначала заработать. В начале мы получили только ренту в свое распоряжение, но и ее, тоже, в ограниченных размерах. Мы могли брать ежемесячно на свои нужды, некоторую сумму, которая была щедрой, но далеко не чрезмерно.

Я еще хорошо помню, что Роберт мечтал тогда о «феррари», который он не мог себе позволить. Большую часть того, что оставалось от полумиллиона, мы должны были вкладывать и не могли растрачивать на покупки. Отец проявил, под конец, еще и известное чувство юмора, назначив «стража», который должен был наблюдать за нашими финансовыми сделками — доброго Олафа.