— Горе у нас, Эдь, — сказала бабка, мятым колобком подкатившись к нему, — у нашего Толика рак нашли.

Бабка выглядела если не грустной, то оживленной. Дед Сергей — позади большая жизнь (любимым его воспоминанием был эпизод взятия его отрядом красногвардейцев публичного дома со всем населением: голыми белыми офицерами и блядьми, захваченными врасплох) — ничем не отличался от обычного деда. Собственная болезнь, очевидно, его не взволновала бы тоже. Уже несколько дней шли дожди, потому неутомимые старики, изрядно загоревшие, явились из Подмосковья.

Сестра Светлана, крупная, как и Толик, волевая женщина, старше слесаря на два года, сурово, но без особой печали глядела в мир.

— Эдь, — сказала она, — Анатолий не знает, что у него рак. Он в больнице. Операцию сделали… — Она помолчала, но скорее из уважения к болезни брата, чем к печали по нему. — Зашили. Доктор Коган сказал, что ему делать нечего. Метастазы разъели весь желудок. Тольке осталось жить от нескольких недель до нескольких месяцев.

Весь комитет поглядел на юношу.

— Ужас! — сказал он. — Надо же!

Никто не знает, что говорить в таких случаях. Соболезновать он не умел. Крепкие русские люди, они расположились в разнообразных позах, обливаемые желтым светом слабой электролампочки, и молчали. Бабка притворно вздохнула. Бабка, приехав из деревни в тридцатые годы, была начальницей отдела кадров текстильного комбината, а позднее, когда стране понадобились квалифицированные кадры, а не просто молодые энтузиасты, теряя высоту, скатилась до должности продавщицы в пивном ларьке. Насмешливая и циничная, бабка, очевидно, видела смерть в гробу.

— Эдь, ты сходи к нему. Он просил, чтобы ты пришел. Только не говори ему о раке. Он верит, что у него язва. Он ведь мужик простой. Доктор сказал ему, что будет очень болеть желудок после операции, но постепенно боль пройдет. — Светлана мужским движением опрокинула в рот водку.

Наполовину пустая, бутылка стояла на столе. Юноша подумал, что, по всей вероятности, Светлана привезла бутылку.

— Конечно схожу. Куплю чего-нибудь. Гостинец…

— Ничего покупать не нужно. Не переводи деньги. Все, что он съедает, тотчас выблевывает. Желудок пищи не держит. Главное, сходи, поддержи. Он тебе рад будет. Два раза уж спрашивал.

Зазвонил телефон. Обычно в такое время звонила ему Елена. И в четыре часа ночи она звонила ему порой. Чтобы соседи не проснулись, он выработал особый метод прыжка в коридор. Последнее время, натренированный, он успевал схватить трубку тотчас после первой телефонной трели. Сейчас бабка взяла трубку, она стояла ближе всех. «Тебя, Свет!»

Звонил муж Светланы, беспокоился.

— Поеду я. — Женщина мужской походкой прошла в комнату брата, быстро вернулась и закрыла дверь на ключ. — Поеду. Жора выходит встречать меня на автобусную остановку.

— Эдь, проводи женщину на автомбус, — каркнула бабка.

— Не нужно. Пусть человек отдыхает. — Светлана надела светлый плащ и, крупная, животастая, туго обтянутая плащом, ушла.

— Эх, грехи наши тяжкие! — вздохнул дед Серега и поскреб седой чуб. Несмотря на свои семьдесят три года и ежедневную бутылку водки, дед был крепок и весел.

— Все помрем, — строго констатировала бабка, убирая бутылку с остатками водки в свой шкаф. На шкафу всегда висел замок, вызывая насмешки Толика в адрес «куркулей». Поставив бутылку на полку, бабка, однако, спохватилась. Бутылка ведь была не бабкина. — Хочешь? — обернулась она к юноше. Он отказался. — Я ж его вот таким вот, — бабка показала рукой, каким, какого роста, остановив ладонь на уровне кухонного стола, — помню. И на тебе — помирает Анатолий! Желудок у него, правда, всегда был деликатный… Что топчешься, старый, спать иди. — Бабка пошла на деда, с вожделением глядящего на шкаф, в котором скрылись остатки водки. — Ты свою поллитру сегодня выпил.

Дед вздохнул и ушел, подтягивая кальсоны, в комнату. Бабка мокрой тряпкой протерла клеенку на кухонном столе Толика. — Нам надо бы теперь поосторожней, — сказала она, глядя на тряпку. — Кто его знает, рак-то этот? Доктора о нем мало что изучили. Может быть, он заразный. Его ведь к нам выпишут через неделю. Здесь помирать будет… — Бабка вздохнула. — Ну, что делать, потерпим… Погода жаль испортилась, а то бы мы с дедом на огород сбежали бы… Спокойной ночи… Мамзеля-то твоя куда делась? — Последние слова бабка произнесла, стоя у двери в туалет. — Бросила тебя?

— Ничего не бросила. В Прибалтике она.

Сука-бабка. Однажды Елена решила почему-то принять душ у него. Обычно она этого не делала, брезгуя коммунальной ванной. Но в тот день она, кажется, собиралась прямо от него отправиться на встречу с Витечкой и в ресторан. Бабка, оказавшаяся дома (они думали, что ее нет), устроила ему скандал.

— Этого нам еще не хватало! — кричала бабка. — Чтоб твои бляди мылись в нашей ванной. Чтоб потом мы все сифилисом заболели!

Живущий без прописки и потому беззащитный перед соседями, он все же сумел тогда пристыдить бабку. Произнес пылкую речь о справедливости. Вышел Толик и поддержал его. Через несколько дней бабка даже извинилась. Теперь бабка подначивает его Еленой.

— И чего она с тобой делает, с бедным таким? — продолжала бабка, взявшись за ручку туалета. — Нашла бы себе богатого. Девка она красивая. — Только Толик был посвящен в секрет, знал, что Елена замужем. Бабка считала ее дочерью очень богатых родителей. — Хотя дело ясное, — бабка усмехнулась, — ее привлекает то, что у тебя есть в штанах… — Победоносно захохотав, бабка ушла в туалет.

Вот старая сука, подумал юноша, но, оказавшись у себя в комнате и улегшись в постель, решил, что бабкина вульгарная острота польстила ему. Несмотря на всегда включаемый при любовных актах транзисторный приемник, соседи, конечно, слышали стоны счастливых любовников. На следующий день он посетил больного. День выдался солнечный и теплый. В пахнущей хлоркой приемной ему сказали, что больные в саду. Он прошел в сад и сразу же потерялся в массе больных и их родственников, оккупировавших все беседки и скамейки. Бегали и радостно орали дети, не сознавая, очевидно, что под застиранным халатом каждого больного живет и вгрызается в измученную плоть смерть. Лица больных, так же как и лица детей, выражали если не радость, то удовольствие видеть близких, выражали озабоченность жизнью.

— Анатолий Егорыч? — Совсем молодой, круглолицый, с детской маслянистой кожей, парень в больничном халате, куривший в одиночестве, сидя на корточках у желтой стены больничного корпуса, подставив лицо солнцу, открыл глаза. — Как же, видел. Он в беседке. — Парень указал на ближайший круглый павильон. — Там к нему жена пришла.

Юноша хотел было возразить, что жены у соседа нет, но воздержался. Какое, в конце концов, дело ловящему солнце круглолицему до того, есть у Толика жена или нет. Неужели такой молодой и круглолицый тоже болен раком?

Он нашел соседа в углу беседки. За столом против него помещалась черноволосая и чернобровая женщина. Не Светлана, как он предположил. Исхудавшее и вдруг ставшее морщинистым лицо Толика было сердито.

— Оставь меня в покое, Ольга. Я тебя ни о чем не просил и не прошу! — услышал он обрывок фразы.

Сосед увидел его. Лицо подобрело.

— Эдь! — он встал. — Пришел! Хэ-гы… — Этот нелепый, может быть, звук «хэ-гы» всегда означал положительную эмоцию.

Чем я ему приглянулся? — со стыдом подумал поэт. Он-то ведь в моей жизни занимает сотое место. Если я завтра перееду на другую квартиру, я навеки забуду о Толике в момент, когда закрою за собой дверь квартиры на Погодинской. А с другой стороны, я — часть его жизни. У слесаря совсем нет друзей. Сашку другом назвать трудно, он Толику не ровня, подчиненный какой-то. Заводские к нему домой не приходят. К сестре он, по всей видимости, не испытывает никаких особенно близких чувств. Вот и получается, что я — человек, который общается с ним чаще всех. Даже если это только десяток слов в день на кухне, и только.

— Это Эдь, моя бывшая, — неуважительно кивнул Толик в сторону женщины.