Никита протянул стакан. «Если можно, опять «лошадь»». Мне оставалось только вспрыгнуть на поверженный труп и сплясать победный танец. Но я мог отказаться от этой церемонии, если он смолчит и не попытается… Он молчал, потому я удержался от морали.

Мы оставались в доме Аргусов еще час, и за все время появившееся на лице Аргуса скучающее выражение так и не исчезло.

— Зря ты его так, — сказал Никита, когда любезно, но сухо попрощавшийся с нами Аргус ушел в дом, и Пам, сдвинув «тойоту», повела ее, подпрыгивающую, к выходу из усадьбы. — Он исключительно хороший мужик. Интеллигентный, тонкий. Редкость среди голливудского жлобья. Если бы ты прочел его книги…

— А что я такого сказал, чего он не знает сам? Что он трус и придумывает оправдания своей трусости, он знает. ОК, я прочту его книги.

— У меня есть его первый роман, — сказала Пам.

— Вот и разберемся, — сказал я. — Все сосут Голливудскую золотую корову и дружно ругают ее. Кто были бы они без Голливуда — все эти актрисы, актеры и сценаристы?

— Найоми сказала мне о тебе, Эдвард, в кухне: «Он уже испорчен, ваш приятель». — Пам весело обернулась к нам от руля.

— Чем же это?

— Наверное, она имела в виду, что ты уже лишился невинности, понял, как устроен паблишинг бизнес…

В окнах «тойоты», слава Богу, видны были не скучные бюро паблишинг бизнеса, но красивые растения Биг Сюр и вдруг, на поворотах дороги, — океан.

Я прочел роман Натана Аргуса. Семисотстраничное рыхлое произведение в стиле неомодернизма 60-х годов. Тяжелое, умное и скучное творение это было прямой противоположностью стремительных легких сценариев, производимых Аргусом для Голливуда и теле. Критики были правы. Устав, очевидно, от стремительности и легкости, Аргус искал правду в длинных умных фразах. Почему этой закономерности не понимал сам Аргус и не сотворил стиль, находящийся где-то посредине между легкостью и многодумной тяжелостью? Он был умен, но, очевидно, следовал ложным эстетическим идеям. Я встречал в свое время в Москве людей, всю жизнь посвятивших задаче создать нечто более сложное, чем «Уллис» или «В поисках утраченного времени». Возможно, что здесь, на другой окраине мира, в Калифорнии, Аргус был одержим такой же, очень московской идеей?

Четвертого июля мы были приглашены на празднование Дня независимости к еще одной жертве Голливуда. У Саймона Нортона также была своя гора. Выше и обширнее, седалищнее, чем гора Аргуса. И Саймон слыл, в отличие от Аргуса, веселой и гостеприимной жертвой.

Вместе с караваном автомобилей мы проползли последовательно по всем спиралям горы. Сквозь непроницаемый пыльный туман нам были видны лишь задние огни едущего впереди нас автомобиля. Несмотря на одиннадцать часов утра, в огнях была необходимость. Время от времени караван останавливался, наткнувшись на невидимое препятствие, и тогда уставшие от слепой езды водители нервно сигналили. Блузка на спине Пам взмокла между лопатками. Никита, боящийся толпы, вслух выражал свою досаду. Я приоткрыл окно, но в автомобиль тотчас же ввалился клуб меловой пыли, и пришлось срочно завинтить его. В конце концов мы вынырнули из пыльного облака на асфальтовый паркинг, окруженный голубыми пиниями, счастливая Пам успела втиснуть «тойоту» в свободную щель между двумя «ленд-роверами». Мы вышли.

От паркинга мощенная камнями дорога вела вверх, к забору из колючих кустов. Из-за кустов доносились вскрики большой толпы, звуки музыки и всплески воды.

— Ну влипли, — сказал Никита. — Сколько же он пригласил людей — автомобилей уже с сотню.

— И шесть автобусов, — сказала Пам, оправляя юбку. — Саймон просил народ объединяться, из-за ограниченности паркинга. Сто, и в каждом четверо или пятеро, плюс автобусы — шестьсот человек будет. И сейчас лишь половина двенадцатого. В прошлом году гостей было полторы тысячи… Кошмар что творилось.

Мы преодолели наконец забор из кустарников и увидели прямо перед собой большой дом в стиле ранчо, за ним меж деревьев блеснул зеркало пруда или бассейна. Чуть дальше внизу колосилось урожаев желтое поле, и за ним виднелось еще одно ранчо. У края поля, за оградой, как в ковбойском фильме, паслись и ржали несколько лошадей. На этом пейзаже повсюду расположились группы людей. Три оркестра играли фольклорную музыку, от нескольких жаровен к нам прилетали запахи жареного мяса. Розовый голый здоровяк с маленьким членом плюхнулся в пруд. За ним еще один. Третьей прыгнула грудастая женщина, взмахнув грудьми.

— Вода в пруд поступает от настоящего горного источника, — сказала Пам. — Это вам не лос-анджеловский бассейн.

— Забавно, — сказал я. — А почему они голые?

— Old fashion californian style,[27] — комментировала моя религиозная Джули с презрением. Может быть, боялась, что я тоже последую примеру аборигенов и разденусь. Стану ходить среди людей, размахивая членом, а ей будет стыдно за меня. — Во времена хиппи нудизм был моден в Калифорнии, дяди и тети выросли, но привычки остались… Они выглядят глупо…

Я подумал, что, с ее очень большими шведскими грудьми, моя подружка, оголившись, потеряла бы религиозно-кроткую ауру.

— Следует сказать «Хэлло!» хозяину… Вон он идет в нашу сторону. — Пам метнулась к мужчине в вылинявших джинсах и легкой синей рубашке со стеклышками, вшитыми в воротник и манжеты. Он прижал Пам к себе. Высокий, седой и сутулый, Саймон пожал всем нам руки.

— Good to see you, boys, — сказал он. — Welcome. I like Russians.[28] Я был на Эльбе, вы знаете… И я никогда не изменил своего фронтового мнения, что бы политишианс ни лили. Надеюсь, вам будет весело у меня…

— И все это принадлежит вам? — Никита обвел руками, как бы плывя куда-то, горизонт. — Вся гора?

— Гора и часть ущелья. И все это я построил сам, с сыновьями. И большой дом, и второй дом, и конюшни.

— Но ведь вы писатель? — вмешалась Джули.

— Да. Так сложились обстоятельства. Однако мне больше нравится физический труд. — Саймон почесал шею. — Я делаю «trash books».[29] — Он сообщил это таким тоном, каким люди говорят «Я в иншуранс бизнес». Без гордости, но и без сожаления. Trash books прозвучало без эмоций.

— Получается, что вы не жертва Голливуда? — Я прилично заулыбался, так как Саймон Нортон мне понравился. Ханжество в моих глазах самый серьезный недостаток. Саймон, кажется, был начисто лишен его.

— Ха-га-га… Я-таки немало потрудился на чертовой кухне. Четверть века. Выдоил из них немало. Земля эта куплена на голливудские мани. Но последние лет десять я делаю исключительно trash books. У меня четыре сына, я был три раза женат, мне нужно кормить человек двадцать, потому я ушел в trash books business.

— Саймон! Старый жулик! — Выскочив из таборной живописной группы новых гостей, на нашего хозяина набросилась дама с крупным круглым задом, затянутым в пижамные штаны. Во всяком случае, штаны были подозрительно полосатыми и легкими.

— Вайолет! Old beach![30] — Они обнялись и расцеловались с явным удовольствием.

— Бойз! — обратился он к нам, держа даму в объятиях. — Имейте все удовольствия, чувствуйте себя как дома. Я никого не представляю, ибо в такой толпе это бесполезно. Знакомьтесь сами. Вино и пиво в бочках на территории, и два бара имеются в доме. Чего надо — I will be around.[31] — И он повлек олд бич Вайолет к дому, по пути не забывая касаться выдающихся частей дамы.

— Вы знаете его историю? — В голосе Пам звучало восхищение. — Он был тяжело ранен в голову в последние дни войны. Пролежал в коме несколько месяцев. Выжил. Утверждает, что помнит тот свет. Что там холодно, темно и неуютно. Просветленный, решил использовать эту жизнь с наибольшим коэффициентом. Оказался в голливудских сценаристах случайно, только потому, что переселился из Чикаго в Калифорнию. В Калифорнию же его привлек не Голливуд, но природа. До того как стал сценаристом, ничего, как сам он утверждает, не писал, кроме писем. И вот, не желая этого, он заработал кучу денег. Он бы самым дорогим диалогистом Голливуда, дороже Натана Аргуса.