— На потребу дня… — пробормотал Никита. Ему не понравилось восхищение его подружки Саймоном.

— Что? — переспросил я.

— Он работает на потребу дня, — строго сказал мой друг модернист. — Ты тоже. Вечной литературы нет. Литература старится. Идеи старятся. Человек, утверждающий, что, читая Данте в приблизительном переводе, испытывает наслаждение, — лжец и сноб.

Улыбающаяся блонд в красном купальнике и босиком сунула нам в руки бумажные стаканчики с вином. Мы послушно глотнули. Взвизгнули скрипки народного, а-ля Нэшвилл, оркестра из пяти музыкантов, заухал контрабас, и несколько пар выделились из толпы. Затанцевали на небольшом пятачке земли, лишенном растительности. Пыль веселыми струйками выползала из-под ног.

— Я все же предпочту Данте в переводе голливудскому сценарию, — сказал Никита.

Я не стал ему возражать. Мы спорили почти каждый вечер и чаще всего на именно эту тему. Никита был уверен, что создает произведения, которые надолго переживут Никиту. Я же, напротив, считал его писателем специфического отрезка времени. Я вменял ему в вину отсутствие героя, то, что персонажи его бродят в непроницаемой пыли, подобной той, в какой мы приехали в гости к Саймону, что в Никитиной прихоти они почти неотличимы от пейзажа.

— Можно, разумеется, выбрать себе творческим методом литературный пуантилизм и всю жизнь дрочить точечки, однако ни Сера, ни Синьяк не стали художниками первого класса! — кричал я ему. — Времена орнаментальной прозы прошли, это был тупик. С рукоделия литература вернулась к ясности, и в ней опять ценится не метод и выдумка, но темперамент и талант.

Он соглашался со мной.

Но себя он считал ясным писателем!.. Продолжая писать, как лжеавтор «Слова о полку Игореве».

Девушки — стаканчики пива в руках — вернулись к нам.

— Мне не очень нравится здесь, Эдвард, — сказала Джули. — Я видела банду мотоциклистов… — Она не закончила фразу и неуверенно взглянула мне в лицо. — Саймон слишком гостеприимный… Смотри вон, входят…

Пыльные, шумные, загорелые ввалились сквозь просвет в кустах несколько десятков молодых людей. Навстречу им вышел из дому улыбающийся Саймон. Одна рука на талии прильнувшей к нему олд бич Вайолет. Саймон расцеловался со здоровенным бородачом в кожаной безрукавке.

— Hells Angels?[32]

— Но, — засмеялась Пам, — вам, иностранцам, везде чудятся Hells Angels. Это соседи Саймона по каньону. У них в каньоне еще с конца шестидесятых — коммуна. Посмотри на парня, к которому подошла голая блонд. Он совсем седой.

— Я не иностранец, — пробормотал я.

Приблизившись, толпа действительно оказалась много старше, чем издали. На загорелых рожах обнажились резкие морщины, шеи девушек оказались окольцованными морщинами.

— Что-то вроде современных цыган. Новые цыгане, — заметил Никита. — Ты смог бы жить, окруженный двадцать четыре часа в сутки телами полсотни родственников, а?

По этому вопросу наши мнения сходились.

— Нет, — сказал я. — Максимум трое суток выдержал бы. После сбежал бы. Или нужно быть обкуренным круглые сутки. Или пьяным. Частью потока жизни, молекулой.

Коммунары были скоро смыты и поглощены толпой. Главного бородача я увидел несколько минут спустя у бассейна пруда, сдирающего с себя кожаные штаны. Он, смеясь, подпрыгивал на одной, на удивление тонкой и белой (в сравнении с загорелым и мощным торсом) ноге. Ему на помощь бросилась обнаженная особь с узкими плечами и большим животом.

— Хэй, — воскликнул я, — она что, беременна?

— Ну да, — равнодушно подтвердила Пам. Бородач и беременная, обнявшись, опрокинулись в пруд.

— Натан явился! — объявил Никита радостно. — Будет хотя бы с кем поговорить. — И он ринулся в толпу.

Поблуждав взглядом, я отыскал черный френч «а-ля Сукарно» и бородку китайского философа. Несмеющийся, невозмутимый, Аргус поддерживал под руку Найоми, одетую в подобие желтого халата. Подбежавший к ним в джинсах и белой рубашке Никита был издали похож на хорошо ухоженного американского студента. Церемония рукопожатия Аргуса и Никиты выделялась из контекста этого, в сущности деревенского, несмотря на присутствие в нем элементов дебоша, празднества. Как будто испортилась машина времени и Аргуса сбросили не на китайскую, но на американскую гору, плюс еще ошиблись на пару столетий. Я подумал: пойти поздороваться? И не пошел. Выждав момент, когда Никита обернулся в мою сторону, я поднял руку и помахал Аргусу. Он вежливо наклонил голову.

— Это мой сын. — Проходя мимо и задержавшись лишь на секунды, Саймон оставил меня с молодым и очень круглоголовым Саймоном. У молодого Саймона, в отличие от старого, неприлично отсутствовала талия. Я подумал мимоходом, что эту часть тела он, может быть, унаследовал от матери.

— Возьми. Потяни. — Молодой Саймон дружески сунул мне в руку внушительных размеров джойнт. — Самосад. Но очень ничего. Горло, правда, дерет.

Нужно было слиться с толпой и стать молекулой, иначе будет скучно и одиноко. Я знал по опыту. Я взял джойнт и затянулся. Жадно.

— Ты откуда? — спросил молодой Саймон, может быть удивившись моей жадности.

— Paris.

— Paris, France?

— Ага.

— Оставь себе, — сказал он, сжалившись над выходцем из слаборазвитой страны, где не растет самосад. — Я не люблю город. Я — country boy.[33] И он ушел, посоветовав мне пойти и взять spare ribs[34] с маисом. Может быть, он считал, что в Париже нет настоящей еды, как в country.[35]

Выстояв в небольшой очереди, получив бумажную тарелку со спэр рибс, салфетку, пластиковые нож и вилку, взяв стакан вина или пива, народ рассеялся по территории. Лучшие места у пруда были захвачены немедленно. Сад был разумно отгорожен и убегал вниз по другому склону куда-то, может быть в самый каньон, но несколько беглецов уже преодолели невысокий забор и уселись обедать среди саймоновских роз. Явился сильный молодой человек, торс разрывал рубашку, и произошел первый скандал… Пам сказала, что молодой человек — конюх, то есть ковбой и бади-гард Саймона. Оказалось, что у Саймона три бадигарда.

— Как граф какой-нибудь, — заметил я. — Большой синьор…

— Конечно, — сказала Пам, — он очень важный человек в Калифорнии.

— Хорошо живут, жертвы Голливуда, — обратился я к вернувшемуся к нам Никите. — Три оркестра. Даже если только посчитать одни spare ribs на тыщу человек… А пиво? А вино?.. Что сказала тебе другая жертва?

— Аргусы ненадолго. Сказать «хэлло» Саймону. Натан плохо себя чувствует.

Я обратил внимание на пару, уснувшую, обнявшись, в тени дерева. Ноги их вторглись в месиво бумажных тарелок и стаканчиков. Ее босая ступня вгреблась пальцами в горку маиса. «Смотри, Никита!»

— Уже нагулялись. С другой стороны, за террасой, я видел, две пары совокупляются. — Никита сам любил совокупляться. Пам была его четвертой или пятой женой, однако он произнес «совокупляться» с ханжеским неодобрением и насмешкой.

— Алкоголь, жирная пища, солнце… Неудивительно, — защитил я совокупляющихся.

На меня самого подействовали уже перечисленные три элемента, плюс самосадная марихуана, я выкурил ее, не поделившись ни с кем. Я с интересом поглядел на лежащую животом кверху уже знакомую мне беременную. Рука одетого парня обхватывала ее за шею, и, хотя они не совершали ничего неприличного, было ясно, что очень скоро совершат. Таз и бедра женщины чуть заметно двигались.

— До какого месяца беременности женщина может иметь секс? — спросил я Пам, смеясь. И я снял тишорт.

— До семи, кажется… — Взглянув в направлении моего взгляда, Пам фыркнула.

Я притянул Джули к себе. Тяжелые, под ее сиреневой тишорт, грозно качнулись шведские груди.

— Я хочу домой, Эдвард, — прошептала она.

Приличная учительница моя стеснялась всенародных проявлений чувств. Я же пожалел, что не могу поучаствовать в народном гулянии Саймона Нортона в полную силу: выпить еще, еще покурить и затем совокупиться, чтоб в спину грело жгучее калифорнийское солнце. Я опять взглянул на беременную. Парень гладил ей губы рукой. Она еще энергичнее двигала животом, забыв, очевидно, о том, что голая и лежит, открытая сотням взглядов. Я бы совокупился с нею с большим удовольствием, чем с Джули.