Дело было даже еще сложнее — во мне, как я уже говорил, были два Коробцова, и они совсем по-разному видели опасность. Для того Коробцова, который дал присягу Америке, опасностью было все, даже земля, по которой он ходил. И, кроме того, его учили, что совесть — это понятие весьма отвлеченное, а для разведчика даже опасное… А Коробцову, который здесь родился, провел детство и живет теперь, наибольшие неприятности и тревоги доставляла как раз его совесть. Я уже начинал, если не понимать, то чувствовать свою вину перед родной землей и перед всеми людьми, которые меня тут окружали и делали для меня столько доброго.

Разобраться во всем этом мне трудно даже теперь, а тогда — тем более.

Я ни на что не мог решиться. Пусть все идет как идет и, может, утрясется само собой — забудут обо мне мои американские начальники, забуду о них и я…

В начале января меня вызвали в райвоенкомат — я должен был стать на военный учет. Я вошел в кабинет начальника военно-учетного стола. За столом сидел молодой человек в офицерской форме. Он лукаво смотрел на меня и улыбался во весь свой широкий рот.

— Здорово, Юрик, — сказал он. — Не узнаешь? Ай-яй-яй, нехорошо забывать первого хулигана со своей улицы.

Я ничего не понимал и удивленно смотрел на него.

— Разрешите представиться, — продолжал офицер, вставая. — Старший лейтенант Лузгин. В прошлом — Борька-бандит с Овражьего переулка.

— Борька? — Я уже начинал его узнавать. И вдруг вспомнил, что именно от него я узнал, что началась воина. Вспомнил, как он подсел в солдатский поезд. — Борька?

Лузгин вышел из-за стола, мы обнялись. Он усадил меня на жесткий диван и сел рядом.

— А я смотрю твою анкету, — рассказывал он, — и глазам не верю. Юрий Коробцов — и возвращенец из-за рубежа! Давай рассказывай, где тебя носило!

Я рассказал ему — по легенде, конечно. Он слушал и только головой качал. А потом сказал сочувственно:

— Завидовать тебе не приходится. Да и сам-то ты, наверное, чувствуешь себя неважнецки. Я тут по службе, бывает, вижу ребят, которые выросли и живут на всем готовом, а когда дело доходит до святой службы в армии, нос воротят. Так и хочется такому вложить в его пустую голову свою память обо всех солдатских могилах, возле которых я прошел, пока до Берлина добрался. Ты, я думаю, понимаешь, к чему я это говорю. Не понимал бы, так не заслужил характеристику, какую тебе дал завод.

Я молчал, не зная, что говорить ему на все это. И вдруг Лузгин сказал:

— Я работал в разведке…

— В какой? — вырвалось у меня.

— В полковой, в какой же еще? Не в американской же… — рассеянно сказал он. — Ума не приложу, на какой тебя учет ставить. С последующей мобилизацией на действительную или еще как? Сам-то ты хочешь службу пройти?

— Не знаю, — ответил я.

— Не знаешь? — протянул он удивленно и надолго замолчал. — Ладно, подумаем. Я начальству доложу. Случай, конечно, не рядовой. Но и сам ты все же подумай. — Он сказал все это как-то небрежно и даже чуть насмешливо.

Я шел домой, мало сказать, встревоженный — перепуганный насмерть. Во-первых, сам этот факт — служба в армии. Мистер Глен твердо уверял меня, что таких, как я, в Советскую Армию не берут, и к тому, чтобы решать такой вопрос самостоятельно, я был совершенно неподготовлен. Но еще страшней оказалась встреча с Лузгиным. То, что он говорил, казалось мне не случайным и опасным.

Все складывалось словно нарочно, чтобы показать мне, что мое решение — слепо положиться на судьбу — попросту глупое. Я чувствовал себя, как волк в кольце облавы, хотя окружали меня безоружные и очень добрые люди. И выхода не было. Правда, где-то далеко за моей спиной был мистер Глен. Но разве я мог рассчитывать на его помощь? Он далеко. И снова безвольная мысль — пусть все идет как идет…

Наступило двадцать третье апреля.

После работы я зашел в отдел кадров обменять временный пропуск на постоянный. Там я пробыл минут пятнадцать и через проходную вышел на улицу вместе с поредевшей толпой рабочих. Трамвая не было, да и на остановке полно народу — и решил идти пешком. И вдруг мне показалось, что с трамвайной остановки кто-то позвал меня. Я оглянулся, но никого знакомого не увидел — в конце концов я не единственный Юрий на земле.

Я пошел вдоль заводского забора. Вдруг слышу опять:

— Юри! Юри!

От остановки ко мне быстро шел высокий молодой мужчина в сером пальто. В следующее мгновение я его узнал — это был мистер Глен. Первая мысль — бежать. Но ноги точно приросли к земле. И вот мистер Глен уже рядом.

— Здравствуй, Юри! — весело сказал он. Он крепко пожал мою руку, подхватил меня под локоть, и мы пошли рядом.

— Я уже третий день поджидаю тебя, — рассказывал мистер Глен. — Но как тебя разглядеть, когда из ворот сразу вываливается столько народа. А сегодня повезло. Бог мой, да посмотри же на меня, я не видел тебя тысячу лет! Что с тобой?

В это время нас с обеих сторон обогнали двое мужчин. Потом они резко повернули назад, и мы столкнулись с ними вплотную. Дальнейшее произошло мгновенно — рядом с нами резко затормозила легковая машина, и я увидел, как те двое повели к ней мистера Глена, держа его под руки, точно больного. Все они сели в машину, и она умчалась. Тотчас подъехала другая машина, и молодой коренастый парень сказал мне:

— Прошу.

Меня привезли в управление государственной безопасности. Я прекрасно понимал, что произошло, и всю дорогу ничего, кроме дикого страха, не испытывал. Уголком глаза я видел сидевшего рядом со мной парня — он равнодушно смотрел в боковое стекло.

Меня провели в комнату, где, кроме стола и двух стульев, больше ничего не было, и оставили там ненадолго одного. Потом вошел офицер — высокий, худощавый, с узким злым лицом.

— Давайте знакомиться, Коробцов, — сказал он, садясь за стол. — Я капитан госбезопасности Рачков. Садитесь. К вам просьба — напишите для первого раза коротко: кто тот человек, с которым вы встретились около завода? Откуда вы его знаете? Как познакомились и сколько времени знали его? Понятно? — Капитан Рачков положил передо мной бумагу и ручку: — Пишите.

Мистер Глен в свое время учил меня: если попадусь, все начисто отрицать — мол, ничего не знаю, произошла ошибка, и так далее. Но что я должен отрицать? Что я знаю мистера Глена? Это просто глупо — они же видели, как мы встретились. Но для того чтобы даже коротко ответить на вопросы капитана, писать надо, может быть, целый день. Я тупо смотрел на лежавшую передо мной бумагу и не брал ручку.

— Ну что? — спросил капитан Рачков.

— Я не знаю, что писать… — сказал я. — Слишком много всего.

— Подробно — потом, — сухо сказал капитан Рачков. — А сейчас на вопрос надо дать точный ответ. Кто этот человек? Как его зовут? Откуда он? Чем занимается?

Я начал писать. Капитан Рачков прищурясь смотрел, как я пишу, и время от времени просил что-то уточнить или написать подробней. На все это ушло довольно много времени. Стало темнеть, и капитан Рачков зажег свет.

Когда я ответил на вопросы, он еще раз все внимательно прочитал, отложил в сторону и долго рассматривал меня.

— Вы понимаете, почему мы вас задержали? — спросил он наконец.

— Понимаю.

— И вы признаете свою связь с американской разведкой?

— Последнее время никакой связи с ними у меня не было, и я здесь ничего для них не делал.

— Мы это знаем, — сказал капитан Рачков. — И потому решили сейчас вас отпустить. Возвращайтесь в общежитие, но никому ничего о происшедшем не говорите. А утром снова приезжайте сюда.

— А как же с работой? — спросил я.

— С заводом мы уже договорились, что мобилизуем вас на несколько дней как знающего иностранный язык. И вы товарищам так и объясняйте: перевожу, мол, там разные документы, а что именно — не велено говорить. Ясно?

На другой день я сдал зашитые в пальто деньги и подробно продиктовал стенографистке все о своей жизни за границей. Еле окончил к вечеру, Все время рядом находился капитан Рачков, который внимательно слушал мой рассказ. Иногда он говорил: "Это можно короче" или "Это надо поподробнее". Я рассказал все. Почти так же, как вам…