Если только этого хочется тебе самой… а я думаю, что хочется, потому что когда по тебе вот так сходят с ума – это дурман, отрава. Это как огонь, на который хочется смотреть, даже если тебе и не холодно. Иди… Это будет словно жертва тем, кто наверху распоряжается нашими судьбами, как знак повиновения Элегуа и Легба.

Что добавить к этому? Право, нечего.

Дня три спустя я, улучив момент, подошла к Санди, стоявшему на палубе с какими-то навигационными инструментами.

– Мистер Санди, я имею к вам дело.

– Что угодно, моя волшебница, – откликнулся он.

– Мне не нравится слово "Волшебница" – заметила ему я. – Оно не точно передает, кто я есть на самом деле. Лучше называй меня так, как все – унгана.

Так будет точнее.

– Хорошо, унгана, – поправился он. – Чем могу служить?

– Потолковать надо, дружок, – отвечала я. – Будет у тебя время поговорить со мною с глаза на глаз, хотя бы в твоей каюте?

Конечно, время нашлось, конечно, нашлось очень скоро. Часа не прошло, как Санди сказал, что свободен, и просил прийти.

Мальчик волновался – уши горели под волнистыми льняными волосами, но держаться старался ровно и по возможности холодно. Холодность ему давалась плохо, но дистанцию вытянутой руки соблюдал.

– Поскольку речь о делах, миссис Кассандра, на столе ничего, кроме кофе и сладостей.

– Вот и хорошо, – отозвалась я, – дело особого рода, весьма деликатное, требует ясной головы. Речь пойдет о колдовстве, сэр Александр Элиас Мэшем – так, кажется, твое полное имя?

– Ну да, так, хотя не пойму, при чем тут мое имя. Или ты хочешь сказать, что меня заколдовала? Совсем этому не удивлюсь, судя по тому, как себя чувствую.

– В жизни никого никогда не привораживала.

– Не было нужды.

– Совершенно верно. Нет ли у тебя чего-нибудь твердого с острым концом – иголки, булавки? И дай сюда зеркальце для бритья.

Он ничего не понял, но подал шило для прокалывания бумаг и маленькое зеркало.

Глядя в него, я распутывала, расплетала шнурок, свалявшийся за годы. Долго ничего не получалось, и Санди взялся помогать. У него тоже на лад не шло, потому что дрожали руки (бьюсь об заклад, колени тоже), он скрипел зубами и предложил разрезать чертову бечевку, а потом надрать волос из хвоста у вороного и заплести снова.

– При чем тут вороной, это человеческие волосы!

– Час от часу не легче! – вздохнул тот. Но постарался взять себя в руки, и мало-помалу по волосинке распутал шнур. И глядя на то, как он держится – как снял ожерелье и положил на стол передо мной, не задев меня ни рукой, ни плечом, я поняла, что Факундо прав: из мальчишки выйдет толк, хотя ума-разума набираться придется долго.

Усадив Санди напротив, я стала рассказывать ему историю этого ожерелья. Я начала издали, потому что не хотела, чтобы он догадался обо всем сразу. Я рассказала о тайной силе и о старой унгане Обдулии, у которой была на выучке, – мальчик слушал с горящими глазами. Потом сказала:

– Посмотри внимательно на каждое из этих зерен.

– На четырех из них какие-то знаки… вроде инициалы. А пятое чистое. Что это значит?

Я помедлила, словно четки, перебирая плотные блестящие семена. Буквы полустерлись, и я стала их обновлять, углубляя шилом бороздки, и разом припоминая, что было связано с каждым из имен.

– Это нить моей судьбы, и это мужчины моей судьбы, те, кто любил меня и определял течение моей жизни, и я отвечала им, волей или неволей.

Факундо Лопес, – он мой муж, и этим сказано многое.

Фернандо Лопес Гусман – был моим хозяином, и лучше, если бы его не было на этой нити, но ничего не поделаешь – судьба!

Мухаммед Абдельгадр Исмаил – сила и благородство в рабском звании, и смирение перед судьбой истинного магометанина.

Федерико Суарес Анхель – десять лет тому назад предлагал мне очень много и недавно предлагал опять… но судьба распорядилась по-своему, и от жандармского капитана Суареса удирала наша компания, когда… не надо досказывать.

А здесь, на этом зерне, Санди, будет стоять твое имя.

И росчерком шила нацарапала на глянцевом боку инициалы: А.Э.М.

– Что это может значить для мня? – спросил Санди, и от щек у него отхлынула краска.

Нет, такую выдержку было не объяснить суровым английским воспитанием. Это уже настоящий характер, и меня он восхитил и взволновал. Ему еще требовалось особое приглашение! Он его получил, и до сих пор я думаю, что поступила правильно, когда поднялась со стула и спросила, улыбаясь:

– Ну что же ты, Санди, или ты уже не хочешь меня?

Дважды повторять не пришлось.

Ах, Санди, он действительно любил меня, и это было больше, намного больше того, что он меня хотел. Он был нежен и застенчив, этот юноша, и, кажется, даже держа меня в объятиях, не сразу поверил, что это ему не снится. Что говорить: он был белый человек, который портит самый сладкий час предчувствием того, что все кончится.

Потому-то, едва перестала скрипеть и трещать растерзанная кровать, он начал спрашивать о том, о чем спрашивать не следовало.

– Касси, скажи, на что я могу рассчитывать?

– В каком смысле? – поинтересовалась я.

– Что ты теперь скажешь мужу?

– Волнуйся больше о том, что скажет твой дядя.

– Плевать, что бы он ни сказал. С ним я все улажу. Надо будет объясняться с твоим мужем, и я готов это сделать хоть сейчас.

– С ним не придется объясняться, Санди, – ответила я.

– Ты что, рассчитываешь сохранить все в тайне? Во-первых, я этого не хочу, во-вторых, все равно не выйдет.

– Санди, мой муж знал, что я к тебе приду, задолго до того, как это случилось.

Больше того – можешь считать, что все было с его благословения.

Порази его молния – и то он не выглядел бы так ошарашено. Гнев, изумление, досада – все смешалось на юном лице. У него сорвалось с языка что-то презрительное, и тогда вспылила я. Много пришлось ему сказать, чтобы он понял, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят и по своей мерке нельзя мерить все и всех; и по мере того, как длился рассказ, смятение чувств уступало место горечи.

– Значит, вот оно как, – сказал он. – Значит, я действительно мальчик среди взрослых, и мне под присмотром дают поиграть в одну сумасшедше красивую игрушку.

А я-то думал, что я мужчина, и даже в течение нескольких минут надеялся, что ты бросишь все и поедешь со мной в Лондон, в большой дом, где будешь хозяйкой.

– Экономкой, ты хочешь сказать?

– Почему же экономкой? – переспросил он удивленно, – хозяйкой, ни более, ни менее! Ведь тот испанец – хотел же он, как я понял, на тебе жениться?

Ах, милый мальчик, пришлось объяснить ему разницу между тем, что хочется, и тем, что можно, и он едва не плакал, прижимаясь ко мне всем телом – стройный, мускулистый, гибкий, одного роста со мной юноша. Я утешала его, чем могла – полагаю, не мало способов было в моем распоряжении, чтобы его утешить. А когда все они были исчерпаны, сказала ему, поднимаясь, чтобы одеться:

– Побудь немного негром, мистер Александр Мэшем. Наслаждайся счастьем, пока оно в руках. Горевать будешь, когда придет для этого время. Я ведь тоже люблю тебя, Санди… Хотя не знаю, сможешь ли ты это понять.

– Кажется, я сегодня могу понять немного больше, чем вчера, – отвечал Санди задумчиво, и похоже было, что он говорил правду.

Вечером за обедом он старался держаться, как ни в чем не бывало. Это ему удавалось – вот выдержка была у мальчишки! Зато сэр Джонатан сидел как на угольях и снова сделался со мной подчеркнуто любезен, а глядел так сердито, что Факундо не выдержал и спросил, с чего это старик так распыхтелся.

Я объяснила.

– Какое ему дело? – вспылил Гром. – Что он, будет парня держать под юбкой до тридцати лет?

Слава богу, ссоры не завязалось. За столом мы не задержались. Но когда после обеда дядя вознамерился пойти в каюту к племяннику, чтобы прочитать там соответствующую случаю мораль, я перехватила его по дороге и силой заставила вернуться назад.