– Сэр, из-за чего вы так кипятитесь?

– Как будто не знаете, мэм! – отрезал он.

– Не вижу причины. Если мы с Санди и переспим разок-другой, никому ничем это не грозит: ни вашему спокойствию, ни его карьере.

– Ну да! – усмехнулся он саркастически. – Когда ваш муженек примется крушить ему ребра…

Теперь я уже фыркнула насмешливо.

– Вы что, не поняли, что этого не будет? О, Йемоо, кажется, мы, черные, больше уважаем и понимаем порядки белых, чем белые наши обычаи, хоть вы и воображаете себя такими воспитанными, сэр!

Когда до старого моряка дошел смысл того, что я сказала, он просто упал от смеха.

Он хохотал, складываясь пополам, он утирал платком слезы, он падал в изнеможении на диванные подушки. Глядя на него, рассмеялась и я.

– А скажите, голубушка, – простонал он, в последний раз вытирая глаза, – а нельзя ли мне, старому хрычу, примазаться к вашим африканским обычаям?

– Черта с два, – отвечала я, – во-первых, это не вполне африканский обычай, если хотите, скорее традиция семьи, а во-вторых, вы в меня не влюблены.

Это заставило старика еще сильнее разразиться смехом; а просмеявшись, он заявил, что вот с этой минуты прямо он в меня влюбился.

– Не обманет старый лис, – отвечала я, – больше всего вы влюблены в дело и порядок и уж потом, пожалуй, готовы мириться с остальными влюбленностями, если они не мешают делу и порядку.

Сэр Джонатан к племяннику так и не пошел. Если делу и порядку ничего не грозит – зачем? Мы находились в это время на полпути в Лагос. Реже становились дожди, ветер чаще перемежался безветрием, но "Леди Эмили", ловя парусами каждое шевеление воздуха, двигалась себе вперед да вперед, и каждый день жил новой надеждой.

Я много времени проводила с молодым Мэшемом. Право, я скорее чувствовала себя рядом с ним как наставница в монастырском пансионе, чем как дама сердца. В иных вещах он был наивнее моего восьмилетнего сына – неудивительно, что они подружились, будто ровня. Я видела, какая сумятица и каша у парня в голове – слишком много свалилось на голову хорошо воспитанного английского молодого человека, но была уверена, что все ляжет на свои места, как надо. Такого же мнения был и Факундо – он наблюдал за превращением Санди со стороны.

– Знаешь, – сказал он мне однажды, посмеиваясь одними глазами, – я бы с удовольствием взял бы этого беленького в сыночки. Уж очень быстро он умнеет, по походке видно…

Как раз лет на двадцать Санди был моложе него.

Шла к исходу восьмая неделя затянувшегося плавания, когда за обедом сэр Джонатан объявил, что по его расчетам, через день или два должна показаться земля… конечно, если все будет благополучно.

Новость эта была немедленно передана в трюм, и там поднялись такой гвалт и такие вопли, что казалось, корабль от них разорвет. Идах утирал пятерней слезы. Я уж, кажется, отвыкла плакать – и то защекотало в глазах.

Но только, скажу к слову, мне всегда поплакать не удавалось. Едва соберешься, как оказывается, что или не место, или не время, или все сразу.

Надлежало заранее готовиться к высадке. С Мэшемом-старшим была договоренность о том, что его судно привезет нас в Лагос, а дальше все добираются, как сумеют.

Большинство жило в пределах Невольничьего Берега, но иным предстоял длинный путь вдоль побережья, в Конго, как старику Пепе, или еще дальше, в Анголу, как двум десяткам рослых, молчаливых мужчин и женщин, привезенных на атлантический остров с реки Кубанго, о которой я и не слыхивала никогда. Кто-то знал, в какой стороне лежит родина, а кто-то – нет, и это требовалось объяснить, и мы объясняли, как могли, и раздавали в дорогу новую одежду, ножи, котелки, связки стеклянных бус.

С колебаниями, сомнениями, с долей страха выбирали себе судьбы женщины-креолки, жительницы беглого паленке.

Гриманесе, положим, нечего было выбирать – с ней все было ясно. Правда, у старины Идаха оставалось в Ибадане две жены, но что с того? Неизвестно, что с ними могло произойти за это время. И, как говорится в известном присловье, лишняя жена никогда не помешает.

Долорес решилась идти с Дандой. Данда был сын большого человека в своем племени.

Путь в землю ибо лежал через нашу страну, и племя ибо соседствовало с народом йоруба. Данда уже легкомысленно приглашал нас в гости. Подумаешь, крюк для старых бродяг – сто пятьдесят миль!

Хосефа уходила в землю мина с Пабло-прыгуном. Нет, вру! – с Н"Квайре из народа мина. Что ж! Мне самой пришлось вспомнить, что мое настоящее имя – Марвеи.

Марвеи из рода Тутуола готовилась вернуться под давно оставленный кров.

Не помню, куда пропала Эва. Кажется, в Бафут, южнее наших мест. Я потом о ней ничего не слышала, так же как почти обо всех, плывших с нами назад по невольничьему пути.

Еще одно дело оставалось напоследок – да, на самый последний день, в конце которого заголубели на горизонте африканские берега.

Речь шла о двух ящиках, что стояли в нашей каюте с того дня, как мы отбили судно у испанцев. Конечно, на Ямайке с разными закупками мы слегка растрясли монеты; но то, что оставалось – куда это было девать? Серебро можно было пустить на перековку; но мастеров по золоту не было в стране Ойо. Даже в древнем Иле-Ифе, где лили бронзовые статуи необычайной красоты и делали короны правителям подвластных народов, не было златокузнецов. А жемчуг и алмазы, что стоили целое состояние в Европе? В Ибадане бисерные бусы ценились дороже. Монеты? До сих пор вместо денег в тех местах ходят по рукам связки раковин каури.

Вот об этом я хотела поговорить с Мэшемами, пригласив их обоих в нашу каюту, а с ними – своего приятеля боцмана.

Сначала речь шла о другом. Мы чинно расселись за столом, и старший Мэшем заговорил тоном вполне официальным:

– Итак, миссис Кассандра, наше плавание близится к завершению, и, как я полагаю, вы пригласили нас, чтобы произвести окончательный расчет за фрахт судна. Кажется, пора это сделать, потому что завтра утром "Леди Эмили" бросит якорь в гавани Лагоса.

Конечно, он увидел в руках у Факундо тот самый кожаный кисет, что почти три месяца назад развязывал перед ним Каники.

Я подтвердила это благое намерение и выложила из кисета все, что там оставалось – а оставалось куда как с лихвою. В окно заглянуло солнце – оно так отсвечивало на золотых округлостях колец и играло в камнях, что приходилось жмуриться, хотя вещей была всего лишь горсть. Сэр Джонатан осмотрел все внимательно, кивнул и убрал в карман. Эта процедура имела для него такое значение, что он не позволил себе даже улыбнуться.

– Ну что же, мэм, – произнес он, – этот рейс начинался крайне неблагоприятно и благодаря вам пришел к такому приятному моменту… И вообще с вами можно иметь дело – жаль, что наше совместное предприятие завершается.

– Да? – спросила я. – А я-то хотела предложить вам еще одно дело.

Старый купец взглянул настороженно, зато у Санди глаза загорелись – не от жадности, конечно. Я так же заговорила официально:

– Сэр Джонатан, я хотела бы предложить вам одну сделку. Клянусь Йемоо, это будет самая выгодная сделка из всех, какие вы когда-либо заключали.

– Клянетесь Йемоо? – переспросил он с неподдельным интересом. – В таком случае предложение заслуживает внимания. Йемоо – очень серьезная госпожа.

Тут же два ящика были извлечены из-под койки, поставлены на стол и открыты. Даже Санди, несмотря на всю влюбленность, присвистнул, а что сказал по боцманской привычке старина Джаспер… нет, уж очень вышло забористо. Однако Мэшема было не прошибить.

– Красиво, – сказал он. – Что дальше?

– Судовладельческому предприятию "Мэшем и Мэшем" нужны компаньоны с деньгами? – спросила я. – Полагаю, что могу доверить вам управление этими средствами и вложить в ваше предприятие весьма немало.

Это тоже было красиво. Старик замер на минуту. Поковырял пальцем в одном ящике, в другом. Затем повернулся к племяннику:

– Сынок, послушай, а не плюнуть ли нам на наших постных угодников и не перейти ли под покровительство госпожи Йемоо? Похоже, у нее есть склонность осыпать нас золотым дождем, тебе не кажется, Санди?