"Драгоценная нинья Марисели!

Мы рады сообщить вам, что добрались до места назначения благополучно, а так же то, что время от времени можем посылать вам сообщения о себе и получать такие же от вас. В наши места еще не ходят почтовые кареты; но мы все будем очень признательны, если вы отправите письмо на лондонский адрес того юноши, что имел честь несколько дней быть вашим гостем. Он по роду занятий имеет много оказий переправить их нам.

Мы хотели бы знать, как ваше здоровье, нинья; а мой сын спрашивает о здоровье своего крестного, а также о том, не случилось ли прибавления в его семействе, и здорова ли бабушка Ирене. Каковы сейчас его обстоятельства? Были бы рады всякой весточке от вас.

Любящее вас – семейство Лопес".

А далее только дата, без указания места отправления. По моим расчетам, письмо никак не могло дойти раньше, чем Марисели следовало родить. А Ма Ирене уверенно говорила, что по всему следует ожидать правнучку.

Но моим старикам до этих писем дела уже не было. Их больше интересовало содержимое тюков. Мы не торопились доставать все сразу, первое, что мы распаковали, было оружие. Отец с особенным любопытством его разглядывал. Вообще, мой старик – ему, по приблизительным подсчетам, перевалило за шестьдесят – был искусный кузнец, но при этом то, что именуется "святая простота". Мать была умней, хитрей, изворотливей. В нее, кажется, пошла я, и точно в нее вышел мой брат Аганве, которого отец поставил вместо себя в боле, хотя эта должность по праву переходила к нему от его брата. Куда было старому разбираться в склоках внутри рода и вне его, хитрить, лукавить, творить то, что у белых называется дипломатией! Таким же простецом был Иданре, но вот Аганве – совсем не то.

Легок на помине, он явился в наш еще не обжитый дом, когда пришло обеденное время. Сзади две его жены тащили корзины и калебасы. Он приветствовал нас и велел женам собирать обед на глинобитном возвышении в полу, служившем вместо стола, а пока они суетились, осведомился о моем здоровье так, словно я вернулась их соседнего адугбо – квартала, а не из-за океана. Потом отослал жен и недовольно поморщился, увидев, как Филомено садится за общий стол.

– Дочь моего отца, сестра моя! В нашей земле дети не садятся за один стол с главою рода.

– Сын моего отца, брат мой! – отвечала я в том же торжественном тоне. – Мой сын – не дитя, несмотря на юные годы. Он воин, побывавший во многих битвах и разивший врагов своей рукой. Он превосходит в храбрости и учтивости многих, кто годен ему в отцы. Почему же ему не место за общим столом, где сидят достойные?

Аганве посмотрел на мать, но та сидела с поджатыми губами и не собиралась раскрывать рта. Я уже давно носила саронг, но мои мужчины не расставались со штанами, рубахами и широкими кожаными поясами, на которых висели мачете. Никуда без оружия – была первая привычка симаррона. А мой сын симарроном родился.

Брат не был дурак и понял, что тут не место показывать спесь, являвшуюся, если можно так выразиться, должностной принадлежностью всякого африканского вельможи.

Он рассмеялся и обнял племянника:

– Счастлив тем, что в роду Тутуола есть славные воины! Хотел бы, однако, знать, орудует ли он мотыгой так же ловко, как актанго.

– В нашем роду много таких, кто хорошо работает мотыгой, – возразила я, – но мало тех, кого слушается актанго. А разве детям моей семьи есть необходимость отягощать руки мотыгой?

Я говорила неспроста. Наша семья принадлежала к верхушке рода и была весьма состоятельна по местным меркам. Кузнечное дело, которым занимались мои предки за много поколений до меня, дало большие возможности; одна из них – обработка полей чужими руками… Всякое случалось со мной в жизни, но одного несчастья не приключалось никогда: бедности. Даже в бегах, когда порою приходилось есть без соли и застирывать рубахи до дыр песком и листьями папайи – это было не от бедности, а от невозможности прогуляться на базар. Той нищеты, в которой жили, например, лондонские рабочие, я никогда не испытывала: голода среди изобилия, холода у горящих очагов. В момент возвращения домой мы были богаты даже с точки зрения европейца; а с точки зрения жителя африканского города наше богатство было безмерным, сказочным. Я не ошибалась, когда ожидала, что речь зайдет о нем.

Я хорошо помнила своего брата. Когда меня украли, он был уже взрослым и женатым.

Он ничуть не изменился на внешность – коренастый и широкоплечий, как отец, с большой, тяжелой головой, высокими дугами бровей над широко расставленными глазами. Себе на уме же он был всегда – впрочем, как и я сама. Но только брат жил на одном месте, не удаляясь от города дальше, чем в свою они, а я за эти годы поскиталась по свету и повидала людей и чертей. Так что я ожидала того момента, когда он начнет издалека: … – рады видеть тебя, сестра моя, на земле наших отцов…

У нас с Факундо было время обдумать и обсудить все, что мы хотели предпринять.

Пока Аганве плел ткань своей речи, – а нам, африканцам, не свойственно торопиться, наше время идет не спеша, – я, слушая брата краем уха, перебирала в уме все, чего нельзя было забыть. Мне пришлось растолковывать мужу всю иерархию и весь уклад традиционного йорубского рода, в котором могло жить до тысячи человек. Надо было хорошо знать всю лестницу, чтобы выбрать на ней для себя самую удобную ступеньку. … – горька еда, которую человек ест в одиночестве… (ага, уже ближе к делу).

Ты одна из дочерей нашего рода и нашей семьи, вышедшая замуж, а у семьи и рода все общее. Мы Тутуола – большой, сильный род. Правда, по несчастью, случившемуся с тобой, ты не можешь считаться замужней, так как не был уплачен свадебный выкуп и произведен надлежащий обряд…

Факундо чуть не фыркнул на эти слова. В грош он не ставил все церемонии и хотел было об этом сказать, да я его толкнула в колено.

– Для всего есть время, сестра моя. Он должен внести твоему отцу выкуп, соответствующий положению и красоте такой женщины, как ты.

Он долго низал слова на свою речь, словно пестрые бисерины на нитку. Конечно, я с детства хорошо помнила цветистое многословие, иносказание, хождение вокруг да около без конца, часами, хотя бы и шита белыми нитками была вся доморощенная хитрость. Однако мне к тому времени ближе стали ясность и определенность в делах белых людей, которые знают, чего хотят, чего хотят в первую очередь, а чего – потом и что могли бы заплатить за то, что хотят, и знают, как это сказать ясно и определенно.

– Брат мой, – сказала я, – давай поговорим без околичностей. За время твоей речи успело высохнуть эму на донышках чашек. Моя же речь не будет долгой.

Я знаю, что выкуп за меня должен превосходить выкуп любой другой невесты из рода Тутуола. Правда, я покидала эти стены обычной девочкой и стала тем, что я есть, там, вдали – а чем я стала, ты говорил долго и убедительно. Но мы не возьмем это во внимание, поскольку я осталась дочерью моего отца и дочерью этого дома – омоле.

Мой муж – чужак в нашем роду. Но он из тех мужчин, которые составляют славу любого рода. Он не может жить в доме моих отцов просто как житель – ара-иле, потому что ара-иле может считаться любой раб. Он может заплатить моему отцу и роду такой выкуп, которого никто никогда не платил. Но он должен жить в этом доме в числе его хозяев – ониле, так же как и наш сын.

Глаза у брата загорелись, он хотел опять разразиться речью, но я не дала.

– У тебя шесть жен, брат? Они будут одеты в цветные ткани и увешаны бисерными бусами. Мы рады одарить всю семью – тех, кто нас ждал и встретил с распростертыми объятиями. Но только в нашем городе слишком много огбони, и у каждого помногу жен, и на всех них не напасешься.

Мать пожевала фиолетовыми губами:

– Слишком многие видели богатый караван.

Аганве кивнул. Может, он и был разочарован тем, что не удалось блеснуть красноречием, но он не мог быть не доволен общим поворотом дел.

– Придется сделать хороший подарок боле, от этого никуда не денешься. Но завистникам Тутуола всегда сумеют закрыть рот.