Вся трудность состояла именно в том, чтобы проникнуть во дворец и выйти оттуда, не попавшись никому на глаза в таком многолюдстве. Мы были готовы и к драке. Но, конечно, она была нам ни к чему.

Чтобы обойтись без шума, следовало использовать беспроигрышную карту: суеверие моих земляков. Они смертельно боялись умале – злых духов – и приписывали им все, что случалось в их жизни непонятного. А у нас имелось вдоволь всяких непонятных для них штучек.

Облегчало дело то, что во дворце не было собак. Бегало множество шавок, которых не стоило брать в расчет, но настоящих сторожевых собак не водилось, мне кажется, во всей Африке. Имейся у боле десяток-другой догов, неизвестно, чем могло бы кончиться дело, потому что доги злых духов не боятся.

В ту звездную, безлунную ночь население казарм и дворца было разбужено странным громом и грохотом. Все, кто выскочили наружу из домов, с испугом глядели на непонятное, ужасающее до глубины души зрелище: по дворцовой стене, извиваясь, шипя, треща, бежали яркие огни и брызгали разноцветными искрами. Время от времени они взвивались сполохами выше человеческого роста – там, где было насыпано пороху побольше. Мы израсходовали два бочонка на всю пиротехнику. Стена была высотой в три ярда, а местами и выше. Порох на нее насыпали Филомено и Аганве, который крутился под стеной в полном маскараде огбони, чтобы не очень-то любопытствовали страдающие бессонницей. Он с несколькими друзьями при всем параде с вечера прогуливался у кольца казарм – а вообще-то, когда огбони вечером гуляют по улицам, простонародье старается без нужды на них не высовываться. Но, конечно, когда начался фейерверк, не утерпели и повылезли наружу. А потом в небе над дворцом стали грохотом взрываться огненные шары, – привязывали к стрелам картуз из провощенной ткани, начиненный порохом, а снизу болтался короткий фитиль, тоже навощенный и скрученный с порохом внутри. Фитиль поджигался от горящего трута, стрела взмывала вверх – трах-тарарах! Это тоже делали Аганве и Филомено, шмыгая во тьме кромешной среди перепуганной толпы, пуская стрелу откуда-нибудь из закутка. Все так таращились в небо, что не глядели себе за спину – хоть голыми руками бери всю городскую армию.

На небо не таращились только в одном месте – у той части дворцовой стены, что прилегала к покоям правителя. Там бродило привидение – такое симпатичное привидение в белом балахоне, которое до полусмерти испугало бы и многих европейцев. Оно имело огромную круглую голову с глазами, в которых горел адский пламень. Страшилище то появлялось, то пропадало, то сверкало глазами в темноте, то будто закрывало их. Если бы кто-нибудь дал себе труд подойти поближе, под балахоном обнаружили бы вместо дьявола старого кузнеца Огеденгбе. Он, прикрываясь саваном, держал на палке пустой калебас с прорезями и время от времени менял на новый прогоревший фитиль.

Не сказать, чтоб отец не робел, взявшись за такое дело. Но до него, так же как и до брата, дошло, что это всего лишь огонь, – а кузнецы привыкли иметь с ним дело. К тому же кузнецы сами колдуны – кто больше, кто меньше, и им попроще освоиться с нечистой силой. Они быстро переняли все, что требовалось. А уж мы-то, столько лет живя с оружием в руках, умели обращаться с порохом.

Длился весь фейерверк куда меньше, чем я об этом рассказываю. Все прекратилось по странному, резкому крику, похожему на птичий. Это и был птичий крик, только чуирре не водится в Африке. Перестало греметь, сверкать и гореть, пропал страшный призрак, будто не бывало – тишина и темнота безлунной ночи.

Ну, а где в это время были мы и что делали?

Когда началась вся заварушка и отец медленно выплыл из-за кустов со своей тыквой, мы закинули веревку с крюком за стену(она доходила тут до пяти ярдов) и быстренько забрались наверх. От этой стены отходила другая, пониже, разделявшая мужскую и женскую половины внутреннего двора. К ней с обеих сторон примыкали крытые пальмовыми листьями крыши, и одна из них, с левой стороны, была крышей спальни правителя. Туда-то мы и скользнули и притихли там, никем не замеченные, и ждали, пока уляжется суета и все уснут. А когда все утихло, прошмыгнули под шуршащую крышу вниз, на чердак.

Дело в том, что в богатых домах йоруба крыша двойная. Вверху она крыта листьями, или тростником, или маисовой соломой. Нижняя делается из досок и покрывается корой. В таких домах с толстыми глиняными стенами и под двойной крышей прохладно в любую жару. Там всегда шуршат мыши и ласка, которая за ними охотится. Туда не лазят никогда, кроме случаев, когда требуется починка. Там мы и расположились с удобствами, чтобы провести целые сутки, улеглись, стараясь не шуршать, разобрали кору, чтобы лучше слышать и по возможности подглядывать.

Поутру было много разговоров и пересудов о ночном происшествии. Все сходилось на том, что это недобрый знак, но к чему он? Потом боле ушел в тронный зал, и пока в опочивальне было пусто, мы приметили место, где удобнее всего снять две тесаные доски чердачного настила. Потом оставалось только подождать до ночи.

Наша мышка вернулась в норку и сладко спала, уснула за дверями бдительная стража, ушли сморенные духотой опахальщики. Кругом было тихо, и мы действовали тихо – мы это умели, хотя, пожалуй, отяжелели слегка после стольких спокойных лет. Все было беззвучно: сняли две доски, закрепили крюк за стропило, соскользнули по веревке вниз. Зажали спящему рот и кольнули ножом возле уха. Он хрюкнул было перепуганным поросенком и притих. На остальное потребовалось считанные минуты – вставить кляп, связать, вытащить на веревке на чердак, заложить как был настил чердака, вылезти на стену через крышу. Потом подождали, когда внизу мелькнет привидение. Той ночью их целых трое бродило по кустам, – показывались, правда, редко и ненадолго. Страху хватило со вчерашнего дня: никто носа на улицу не высунул. Без помех мы спустились с грузом со стены и шмыгнули в кольцо кустов, отделявших дворец и казармы от городских кварталов. Оттуда я свистнула разочек – сигнал привидениям, что дело сделано и пора исчезать.

Свист потревожил округу, но по сравнению со вчерашним это было ничто; не прошло и часа, как мы лежали в своих постелях, хорошенько припрятав редкостную дичь.

Что поднялось в городе на следующий день – представить невозможно. Идах пошел потолкаться на базар и принес кучу несусветного вздора. Аганве собирал новости в других местах и пришел с больной головой: он присутствовал на совете огбони. Там все были в полной растерянности и все валили на нечистую силу. Поиски организовали, но они свелись к тому, что толпы стражи ходили по улицам – как будто исчезнувший правитель мог валяться на земле, словно забулдыга, осушивший в одиночку бутыль крепкого эму. Сошлись на том, что боле живым был взят на небо, и стали между собой выяснять, кто поедет в столицу, чтобы доложить алафину и его советникам о необходимости нового назначения. Можно представить, что вокруг этого разгорелось, потому что посланец имел все шансы вернуться назад правителем.

Перед лицом открывающихся возможностей о нас просто забыли.

Мы не стали о себе напоминать. Не торопясь, распорядились имуществом.

Галантерейный склад, на который так зарился бывший правитель, перевезли в городской дом. Наше хозяйство в они Факундо оставил моему дяде, так же как все лишнее оружие. На тряпки и бусы Идах не зарился, но наш отъезд его крепко огорчил.

– Послушай, – сказал он мне, – эту жирную свинью можно пустить на корм крокодилам. Тот, придет вместо него, побоится связываться с вами. Почему бы вам не остаться? У нас так хорошо все пошло.

Я только покачала головой. Слишком многое сходилось в одну точку. Огбони все равно не оставили бы нас в покое: не терпели независимых и непокорных. К тому же зависть к чужому богатству грызла их сердца. А самое главное – война с хауса ширилась и катилась, армия алафина терпела одно поражение за другим, и в Бенин и Дагомею тянулись бесконечные вереницы. Эта война не могла закончиться ничем хорошим.