Миль пятнадцать было от финки Марты до Санта-Клары, я попала в город лишь после обеда. Я ни разу до этого там не бывала, но хорошо его знала по рассказам Факундо. Первое, что бросилось в глаза – стража! В самое пекло слоняются туда-сюда альгвасилы и жандармы. Еще на въезде мою одноколку остановили:

– Эй, бестия, ну-ка сюда поближе! Чья ты есть и куда черти несут?

Но бумажки – великое дело, без них бы я не ступила в городе ни шагу. А так – я уже знала, где поставить лошадь с тележкой, и с корзиной на голове шаталась по улицам, заходя из лавки в лавку, поглядывая по сторонам, примечая расположение улиц, церквей, таращась на кареты и повозки, заговаривая с городскими служанками, – немало кумушек в фулярах и с корзинами, как у меня, утаптывало мостовые Санта-Клары.

Две таких щеголихи в белых передниках судачили о вчерашнем событии – о, Йемоо, неужели это было только вчера? Бочком я втерлась к ним в компанию, и, зная, что хлебом их не корми, дай удивить новостью, спросила, что случилось. Так, поймали одного из шайки Каники. А что с ним сейчас? В тюрьме, конечно. Что же с ним будет? Надо думать, вздернут бедолагу. Так сразу? Нет, сеньор капитан Суарес должен выпытать у него сначала, где остальные и где сам китаезный черт, главное.

Анха, ясно все. И, по-прежнему ахая и охая, как заправская деревенщина, попавшая в город, я расспрашивала кумушек обо всем: чья это карета, а вон та коляска, где две такие сеньориты, а чей вон тот богатый дом, и много еще о чем. Эти сплетни были нужны для дела на следующий день.

А в это же самое время Факундо тоже вел разговор совсем недалеко от того места, где я болтала с черными кумушками. Он сидел в каталажке при жандармской канцелярии, один, в цепях, с внушительной стражей. В эту-то каталажку и припожаловал дон Федерико Суарес, велев слуге прихватить с собой стульчик.

Беседа предстояла долгая и наедине, а в камере не было ничего, кроме охапки маисовой соломы на полу.

Факундо сидел на этой охапке, не поднимаясь. Он сильно ушибся, когда падала под ним убитая лошадь, а на ногах места живого не оставалось, и все тело было исполосовано собачьими зубами до самых плеч. Его не разорвали лишь потому, что он был нужен капитану живым – для многих целей.

Дон Федерико принес трубку и кисет, отобранные у Грома при обыске. Сам закурил сигару, дал пленнику прикурить и начал разговор неожиданный:

– Знаешь, что ты дурак?

– Знаю, – ответил он. – Когда это негр был умным?

– На какого черта тебе потребовалось лезть вперед всех? Остальных-то мы тоже переловили.

– Врешь, – ответил Факундо. – Если б переловили, зачем бы ты со мной тут сидел? Нас бы уж вздернули, верно?

– Умный, – сказал дон Федерико. – Но все равно дурак. Знаешь, что когда ты сбежал со своей красоткой, на тебя была готова и подписана вольная?

– Дела не меняет, – проворчал Факундо. – Да я о ней и не знал.

– Твоя красотка тоже дура. Зачем ей понадобилось убивать эту старую курицу?

А когда выслушал, как было дело, вздохнул и сказал:

– Жаль, что сразу не обратились ко мне. Я бы сумел это дело утрясти.

– Вряд ли, – отвечал Гром. – Пока бы ты все утрясал, да пока бы ты узнал, ее бы повесили прямо в Карденасе, не откладывая надолго.

Потом капитан выдержал красивую паузу, пуская клубы дыма, и сказал тихо:

– Я и сейчас, если захочу, смогу это дело уладить, хотя это будет куда как труднее.

– Так это ж еще захотеть надо! – поддел его негр.

– Почему же нет; у меня есть такое желание. Мы обо всем можем договориться.

– О чем?

Капитан снова ответил не сразу, а когда заговорил, вроде бы даже не о том.

– Так где же сейчас твоя колдунья? Спит с Каники, пока ты тут сидишь?

Факундо лишь ухмыльнулся: сам догадался капитан или дошли до жандармерии наши сплетни?

– Не думаю. Он на Сандру никогда глаз не клал, у него своя хороша.

– Однако он большой привереда, Каники, если уж эта ему не хороша. Мне она, например, была очень по вкусу… разве что подурнела за это время? Сколько лет прошло, восемь? Подурнеешь, поди – ни поесть, ни поспать.

– На мой вкус, она тоже не плоха. И не подурнела. Разве что похудела немного, а так как была, так и осталась.

– И все так же ходит, как поет?

– Еще легче прежнего, и проворна стала как лисичка.

– Хотел бы я на нее посмотреть, – сказал капитан задумчиво.

– Не сомневаюсь, – ввернул мой негр.

– Закрой рот, – сказал дон Федерико, – сейчас не до шуток. По твою шею готова петля, и чтоб тебе в нее не попасть, слушай меня внимательно. Делаем так: ты указываешь мне, где искать остальных. Вас видели последний раз впятером, так?

Троих придется повесить, но тебе и Сандре дам возможность отвертеться. Вы поселитесь у меня в доме, там укромно и тихо, и никто не доберется до вас.

– Из этих троих, – сказал Факундо, – один – дядя Сандры, другой – сам Каники, третий – мальчишка, наш сын.

Новость о сыне капитану не понравилась, но он отмахнулся:

– Ладно, мальчишку не повесят. Главное, добраться до Каники. Я до него все равно доберусь, рано или поздно, но другой возможности спасти головы вашей семейке может не представиться, – особенно тебе. Сандру я постараюсь укрыть в любом случае, но до остальных мне дела нет.

– Я понял, – сказал Факундо. – Только вот захочет ли она?

– То есть как это – захочет ли? Выбирать между петлей и жизнью – не шутки, негр.

– Кто тут шутит? Только ты, сеньор, не знаешь дела, если думаешь, что все шутки.

Если негр сбежал, но хочет жить – он сидит в горах тихо. Но если негр стал озоровать – значит, отпетый, значит, все равно, жив или помер. Так-то, сеньор!

Капитан не сдавался.

– Ладно, вы. А мальчишка?

– А мальчишку мы таскаем за собой всюду, и в те места, где можем пропасть, тоже.

Кабы Сандра над ним дрожала, как над тем беленьким, его бы вчера не было на той поляне.

– Положим, – сказал капитан. – Но зачем же ты тогда дал себя поймать, чтоб только ушли остальные? Умный, умный, а дурак.

– Прости, сеньор, про тебя могу сказать то же самое. Если я дал себя взять, чтобы остальные ушли, – с какой стати я сейчас-то буду их выдавать? Мог бы догадаться.

– Одно дело – решить сгоряча, а другое – подумать хорошенько. Не говори, что подумал: я даю тебе время до завтрашнего вечера. Сутки, даже больше – достаточно, чтобы передумать. Полагаю, ты не будешь дураком. А если дурак – ну, была бы честь предложена!

С тем и ушел.

Они свиделись на следующий вечер, – но не так, как думал капитан.

Потому что на следующее утро Идах и я снова были в городе, а Каники и Пипо ждали с лошадьми в одном укромном месте. Я запретила куму идти в город: "Хвалиться меньше надо своей косой рожей". Его слишком хорошо знали, и это испортило бы дело.

Мы шли, не торопясь, по улице: я с корзиной на голове, Идах в новой широченной рубахе, весь обвешанный коробками. Под его рубахой и в моих юбках сидели, до поры не выглядывая, спрятанные пистолеты и удобные ножи, заменившие для этого случая громоздкие мачете. У меня в рукаве был зажат стилет, отобранной давно у покойной владелицы Вильяверде, – тонкий, извилистый, как змеиный след, он одним видом внушал страх. Может быть, потому, что его необычная форма исключала его использование как простого ножа. Видно было, что эта вещь создана для убийства и извлекается с целью лишить жизни.

А вот и то, что нам надо. Карета четверней, с толстым, важным кучером на облучке.

В карете – две молоденькие, дорого одетые девушки. С ними дебелая дама в строгом черном платье – то ли дуэнья, то ли компаньонка из родственниц… чего им в такую жару запаковываться в карету? От пыли, наверно. Карета не торопясь, шагом продвигалась по улице, мы двигались вслед за ней. Вот кучер остановил лошадей у одной из лавок, три дамы в сопровождении горничной вышли и направились туда.

Мы подошли и начали заговаривать кучеру зубы – не столько мы, сколько я, и продолжали это занятие до тех пор, пока не вернулись дамы вместе со служанкой.