– Теперь все, – сказала я.

– Ну да! – возразил Факундо. – А что делать с теми белыми, что сидели с нами в трюме? Их там полтора десятка человек, и ни один по-испански не свяжет двух слов.

– А ну-ка!

Гром подошел к люку и открыл крышку. По лестнице уже поднимались. Действительно, белые – заросшие щетиной, оборванные, бледные, щурили глаза от солнца – видно, давно сидели в темноте. Впереди шли двое – один молодой, другой пожилой, одетые лучше других. Не потому, что их одежда была целее, а потому, что лохмотья были из хорошей ткани. Остальные в обычной матросской холщовой робе. Вот они проморгались, прослезились, и вижу, с каким любопытством двое явных начальников уставились на меня, да и остальные тоже.

Проклятье! Только тут я сообразила, что как закончила танцевать считанные минуты тому назад, так и разгуливаю по палубе – в одном ожерелье, с ножом и двумя пистолетами в руках. Было отчего поползти краске по розовым щекам молодого и зашептаться сзади матросам.

Шептались, между прочим, по-английски. По-английски я их и спросила:

– Кто вы, черт возьми, такие и за каким дьяволом попали в трюм?

Старший сверкнул глазами изумленно, но оставался невозмутим… как настоящий англичанин.

– Мэм, с вашего позволения, я Джонатан Мэшем, а это мой племянник Александр Мэшем, и корабль этот со всем имуществом неделю назад принадлежал нам.

– На вас напали в море.

– Вы очень проницательны, мисс…

– Кассандра, миссис Кассандра Лопес, к вашим услугам, – я даже удивилась, до чего легко вспомнила язык, на котором не говорила много лет, и манеры, с которыми на нем говорить полагалось. – Прошу прощения за состояние моего туалета (матросы хихикали в кулаки): я лишилась одежды в ходе схватки. Я приведу костюм в порядок, как только вы освободите место для этих негодяев.

Испанцев водворили в трюм – двенадцать сдавшихся и всех оставшихся живыми после схватки на палубе. Пипо сбегал и принес мне какую-то тряпку из тех, что валялись на палубе после танца с раздеванием, и я наспех обмоталась ею.

Мэшем-старший спросил:

– А позвольте, узнать, миссис Лопес, вы являетесь главой этого… гм… отряда?

Продолжая закручивать тюрбан на голове, позвала куманька:

– Каники, им до тебя какое-то дело!

Каники с двумя-тремя парнями успел проскочить по всем палубам, проверяя, не остался ли где-то кто-то. Никого не обнаружили, кроме стюарда Даниэля, который, совершив героический подвиг и открыв люк, поспешил испариться и сидел в дровянике при камбузе.

– Каники, они хотят с тобой поговорить. Они говорят, что это их корабль.

– Наверно, так оно и было. Оставим разговоры на потом. Если они не дураки, пусть поймут: отсюда надо удирать, и поживее. Скажи, чтоб становились по местам и готовились сниматься с якоря. Стрельба слышна далеко, а палили много. Чем дальше отсюда мы будем через час, тем лучше.

Ночь застала нас вне видимости кубинских берегов.

Отплыть удалось не так быстро, как хотелось бы. У нас оказалось несколько раненых. Пепе непонятно как вывихнул руку. Гриманеса лежала плашмя, кусая побледневшие губы. Все-таки она была заморыш, и не с ее здоровьем было выдерживать то, что выпало в тот день. Вот Долорес, той все оказалось нипочем: встряхнулась и пошла. Было еще несколько ножевых ранений, но все не смертельных.

Хуже всего пришлось Данде: ему прострелили грудь навылет. Развеселый ибо, схожий цветом с заветренной доской, лежал на подвесной койке в кубрике и дышал, похрипывая, а на губах пузырилась пена. Среди англичан уцелел один, что-то понимавший в медицине. Он положил тугую повязку, но с сомнением покачал головой: пробито легкое, вряд ли выживет.

Стали сортировать испанцев, лежавших на палубе – кто жив, кто нет – и тут-то я хватилась Серого. Его не было видно нигде. Кто-то вспомнил, что он никуда не уходил с барки. Кинулись обшаривать эту барку, привязанную за кормой, и нашли: истекающего кровью, со страшной ножевой раной, но живого. Из пасти сочилась кровь. Английский лекарь отказался его перевязать:

– Заниматься собакой, когда страдают люди?

Пипо направил на лекаря пистолет:

– Если ты не поможешь моему брату, я продырявлю тебя самого.

Англичанин не понял ни слова, но суть была ясна и так. Посмотрел на меня – но я не выпускала из рук своей Змейки.

– Прошу вас, сэр: нам лучше знать, кто в этих краях человек, а кто собака.

Глаза у лекаря стали дикие и круглые. Он положил повязку, – большего он не мог.

Колотая рана была маленькая и глубокая, нанесенная кинжалом сзади, – судя по направлению удара. Видно, его достал один испанец, когда он атаковал второго.

Один на один этот удар Серый не пропустил бы: он был боец не хуже нас.

Потом занялись испанцами – живыми и мертвыми. Мертвы были все восемь, в ком сидели стрелы. Право, лучше Идаха я не видала лучника. Двое были убиты пулями, один ранен в живот и умирал. Еще нескольким мачете раскроило головы. Внезапность – великая сила, она не дала нашим противникам воспользоваться преимуществом огнестрельного оружия. Потому-то так много лежало на палубе мертвых тел, потому-то почти не было потерь у нас, не считая двоих тяжелораненых.

Живых испанцев перевязали и спустили в трюм, убитых сложили у борта. Каники сказал, что их надо похоронить в море. Каники распоряжался на палубе, как настоящий боцман, и гонял нерасторопную, неумелую нашу команду не хуже, чем боцман англичан, лысый и низкорослый мужичонка по имени Джаспер своих матросов.

Удивительно, но куманек и Джаспер понимали друг друга без меня. Они тарахтели на каком-то своем наречии – грот-топ-фор-бом-тарарам-то-непонятно-что, разбери поди, и ругали отборными словами свои команды: Филомено – сердясь на бестолковость, а лысый – по привычке. Среди англичан половина была раненых.

Мы направились в открытое море. Можно было, конечно скрыться в лабиринте островков Кайос-бланкос-дель-сюр, а ночью высадиться у мангрового побережья Сапаты. Это предложил Пепе, но Каники покачал головой: нет, нельзя, точнее, можно, но в этих местах от залива Кочинос до острова Пинос тянется цепочка островов, окруженных рифами. Он, Каники, не знает этих мест. Днем выйти из-за Кабо-Пальмийяс еще можно – рифы распознаются по бурунам. А ночью крутиться в этих опасных водах он не намерен:

– Это вам не суша, негры. Я за три года видал чертей, знаю, что такое соленая вода, – слушайте меня и молчите. – И – ко мне: – Надо бы спросить англичан, есть ли у них лоции этих мест.

Лоции были, но только половина островов и рифов на них оказались не обозначенными. В каюте, где пол был залит кровью, на столе развернули карту, и Филомено незажженным кончиком сигары указывал старшему Мэшема, где обозначать опасные места.

И вот "Леди Эмили", ловя парусами послеполуденный бриз, пошла петлять вокруг уймы островков, а потом повернула на юго-запад, в обход большой рифовой гряды, а когда ее обогнули – уже смеркалось. Впереди было открытое море, сзади – облака на горизонте, на том месте, где остался лежать остров, длинный и узкий, словно огромная ящерица, плывущая в море.

Барка тащилась следом на буксире, шлепая с волны на волну. Но только она не сидела так низко в воде, и ее не заливало.

Кони стояли в трюме, и им там не нравилось. Не было корма, а старый Дурень, похоже, страдал морской болезнью.

Провизии на корабле имелось много, но до вина Каники не дал никому дотронуться.

– Один раз я вам уступил, чертовы негры – и зря. Не упились бы вы как сукины дети – мы бы ставили сейчас безопасный лагерь на Сапате. А чем закончится заваруха, в которую мы попали – хотел бы я знать! Короче: увижу кого-нибудь пьяным – скину за борт немедленно.

Чем кончится заваруха – это был вопрос! Днем разбираться было некогда. Вечером Филомено велел Даниэлю накрыть ужин в кают-компании на нас и англичан, с целью выяснить, не спеша, все, что было интересно.

Белая скатерть, свечи, столовые приборы. Неудобные стулья, привинченные к полу; на спинках висят мачете в ножнах. Англичане без оружия, в новых рубашках и сюртуках, поглядывают на своих странных сотрапезников. Но хочешь, не хочешь, – приходилось иметь с нами дело. Даниэль подал суп.