– Но если все живое погибнет от падения кометы на Солнце, – спросил Кондюит, – то каким образом Земля населится вновь?

– Для этого необходимо новое творчество, – возразил Ньютон. – Я полагаю, что планеты состоят из такого же вещества, как и Земля, но иначе распределенного.

– Отчего вы не напечатаете ваших предположений, сказав, что это предположение? – спросил Кондюит. – Ведь вы не заходите так далеко, как Кеплер, а многие догадки Кеплера потом оправдались.

– Я не занимаюсь “предположениями”, – сказал Ньютон.

– Когда же может возвратиться комета 1680 года?

Ньютон вместо ответа открыл свои “Начала” и указал место, где сказано, что период этой кометы составляет 574 года, так что ее видели при Юстиниане и в 1106 году и увидят в 2254 году. Затем он прочел другой текст, где сказано: Stellae fixae refici possunt (неподвижные звезды могут восстановиться от падения на них комет), но о Солнце ничего не сказано.

– Почему же, – спросил Кондюит, – вы не писали о Солнце так же откровенно, как о звездах?

– Это потому, что Солнце ближе нас касается, – отвечал Ньютон и, засмеявшись, прибавил: – Я там сказал совершенно достаточно для людей, желающих понять!

С 1725 года Ньютон перестал ходить на службу: за него исправлял должность Кондюит. Пребывание в Кенсингтоне действовало на Ньютона самым благотворным образом, но он здесь скучал и, несмотря на все предостережения, часто ездил в Лондон. 28 февраля 1727 года он приехал в Лондон, чтобы председательствовать на заседании Королевского общества. 2 марта Ньютон чувствовал себя превосходно и сказал Кондюиту: “Однако я стал лентяем. Вчера, по случаю воскресного дня, я проспал с одиннадцати вечера до восьми утра”. 4 марта он возвратился в Кенсингтон и почувствовал себя весьма нехорошо. Доктора сказали, что каменная болезнь обострилась и что надежды нет. Ньютон испытывал сильные боли; но хотя капли пота струились у него по лицу, он ни разу не испустил крика, ни разу не пожаловался и не обнаружил нетерпения, а в более спокойные промежутки даже смеялся и весело разговаривал. 15 марта ему стало опять лучше. Утром 18-го больной читал газеты и долго беседовал с Кондюитом и доктором Мидом, но в шесть часов вечера вдруг лишился сознания и оставался в этом состоянии 19-го и 20-го числа. Около половины второго пополуночи Ньютон тихо скончался. Ему было восемьдесят пять лет.

Тело Ньютона перевезли в Лондон, где были устроены пышные национальные похороны. Гроб великого ученого повезли в Вестминстерское аббатство с царскими почестями. Родственник его Михаил Ньютон, получивший орден Бани, был главным распорядителем. Богослужение совершал епископ рочестерский. В 1731 году наследники Ньютона воздвигли ему великолепный памятник, украшенный эмблемами его открытий. В эпитафии сказано:

В честь Ньютона была выбита медаль с надписью, взятой из Вергилия: “Счастлив познавший причины”. В 1755 году в коллегии Троицы, в Кембридже, была поставлена превосходная мраморная статуя Ньютона работы Рубильяка со знаменательной подписью:

Таково, впрочем, было мнение о Ньютоне и современников, и ближайшего потомства. Особенно замечательно мнение, высказанное Лейбницем, правда, еще до его ссоры с Ньютоном. Однажды за прусским королевским столом Лейбница спросили, какого он мнения о Ньютоне? Лейбниц ответил: “Если взять математиков от начала мира до Ньютона, то окажется, что Ньютон сделал половину, и притом лучшую половину”. Лопиталь – также современник – говорил, что представляет себе Ньютона “небесным существом, совсем непохожим на смертных”. Из позднейших ученых Лаплас утверждал, что “Начала” Ньютона стоят выше всех произведений человеческого ума.

Чрезвычайно любопытно иметь хотя бы общее понятие о нравственных и даже физических особенностях такого исключительного гения.

Характер Ньютона отчасти выяснился уже из предыдущих страниц. Мы видели, что в Ньютоне был огромный запас энергии там, где речь шла об умственной работе, об отстаивании своих научных убеждений и даже прав, об исполнении принятых на себя обязанностей, сколько-нибудь соответствовавших его наклонностям. Но Ньютон не был ни политическим деятелем, ни оратором, ни даже блестящим профессором, способным увлекать молодежь. Во многих житейских мелочах он был сдержан до робости, скромен до застенчивости и рассеян до комизма. Ему было совершенно чуждо напускное важничанье и тщеславие научных светил и знаменитостей второй величины.

Для оценки характера Ньютона и его взглядов на жизнь большой интерес представляет письмо, написанное им еще на двадцать шестом году жизни одному юному другу, отправлявшемуся в далекое заграничное путешествие. Советы Ньютона порой отмечены наивностью и незнанием жизни, но вместе с тем ярко характеризуют самого автора.

Скромность, рекомендуемая Ньютоном, иногда доходит до размеров унизительных, если не признать, что Ньютон, будучи почти социнианцем, в то же время принимал и теорию непротивления злу насилием. Так, Ньютон пишет: “Если вас оскорбили, то в чужой стране лучше всего промолчать или отделаться шуткой, даже с некоторым ущербом своей части, но никогда не мстить”.

Скромность и застенчивость Ньютона частью обнаружились в умственной сфере. Мы знаем, как долго не решался он публиковать своих открытий, как собирался уничтожить некоторые из глав своих бессмертных “Начал”. “Я только потому стою высоко, – сказал Ньютон, – что стал на плечи гигантов”. Как великий ум он понимал ничтожество известного по сравнению с областью неизвестного, он видел, что всякое новое открытие порождает новые вопросы, новые неизвестные величины. Незадолго до смерти Ньютон сказал: “Я не знаю, чем кажусь миру. Но самому себе я кажусь похожим на мальчика, играющего на берегу моря и радующегося, когда ему удается найти цветной камешек или более других красивую раковину, тогда как великий океан истины расстилается перед ним по-прежнему неисследованный”.

Доктор Пембертон, познакомившийся с Ньютоном, когда последний был уже стар, не мог достаточно надивиться скромности этого гения. По его словам, Ньютон был чрезвычайно приветлив, не имел ни малейшей напускной эксцентричности и был чужд выходкам, свойственным иным “гениям”. Он отлично приспособлялся ко всякому обществу и нигде не обнаруживал ни малейшего признака чванства. “Что всего замечательнее, – говорит Пембертон, – и что меня сразу очаровало и изумило: ни его весьма престарелый возраст, ни его всемирная слава не сделали его упрямым в своих мнениях. Мои замечания о его “Началах” он всегда принимал с величайшею добротою, и они не только не производили на него неприятного впечатления, но, наоборот, он всегда отзывался обо мне хорошо и публично выказывал мне свое расположение”.

Зато и в других Ньютон не любил высокомерно-авторитетного тона и особенно не терпел насмешек над чужими убеждениями. В таких случаях он бывал весьма резок. Однажды Галлей стал смеяться над религиозными мнениями Ньютона и хотел изобразить их в юмористическом виде, спрашивая Ньютона, верит ли он в “доадамовскую” землю. Ньютон сухо и резко возразил: “Я изучал эти вещи, а вы – нет”.

Наружность Ньютона не только не представляла ничего замечательного, но была довольно невзрачна, что вполне гармонировало с его характером, враждебным всему внешнему, показному, мишурному. Ему с внешней стороны было далеко до атлетических форм и красоты Леонардо да Винчи, он не обладал классическим профилем Гете или вдохновенной красотою Байрона. Ньютон был человек “не выше среднего”, по другим показаниям даже “небольшого” роста, в молодости был хорошо сложен, но к концу жизни потучнел. Глаза его выражали ум и проницательность и потускнели лишь в старости. Одевался Ньютон всегда просто, но без неряшливости. Только раз в жизни, выступая кандидатом в парламент, он надел шитый галуном профессорский мундир. Ньютон никогда не носил очков и до самой смерти имел густые волосы, которые, по тогдашнему обычаю, скрывал под париком; в последние годы жизни он потерял лишь один зуб. Манеры его были угловаты, и во время езды в коляске Ньютон имел привычку высовывать обе руки, как бы хватаясь за кузов.