Вот и теперь из дворца Ньярангхити донесся слух, что скоро появится новая возмозможность продемонстрировать публике свое искусство. И теперь каждое утро старый Ангдава выносит свое плетеное кресло и ставит его у дороги, чтобы первым увидеть черную машину, в которой обычно прибывает королевский посланник с официальным пакетом за несколько дней до казни, чтобы палач мог спокойно привести себя и свои мысли в порядок, а также проверить виселицу, смазать рычаг, откидывающий люк, чтобы тот не скрипел так душераздирающе, и купить новую веревку, которую еще надо проверить на крепость, дернув на ней каменного болвана.

Палач встречается с осужденным только раз. На рассвете в черной робе и в черном капюшоне вместе с гуркхами он войдет в его камеру, чтобы узнать его вес и рост, обычно прикинуть на глаз, даже не касаясь своей жертвы пальцами, без всяких весов и рулеток. Если он и ошибется, то лишь на пару сантиметров, а в весе – на килограмм—полтора, что для процедуры не так уж и существенно. Рост и вес нужны для вычисления длины веревки, что искусный палач обычно проделывает в уме, зная расстояние от люка до перекладины. Говорят, на сей раз это будет какой-то иностранец, которого поймали в Пашупатинатхе.

Старый палач сидел в кресле почти у самого края дороги, не обращая внимания на клубы пыли и выхлопных газов, которыми обдавали его проносящиеся мимо тяжелые грузовики. Он ждал, когда появится черная машина. Он продолжал думать о будущей виноградной лозе и еще о том, удастся ли договориться с доктором. Грузовик промчался совсем близко, тяжело вписываясь в поворот. Поднятая с дороги каменная крошка неприятно кольнула кожу лица, но старый Ангдава не сдвинулся с места. Теперь он вспомнил о якши, с которой приговоренный будет обвенчан в свою последнюю ночь.

«Значит, семени может и не остаться…»

Она была близорука, Лиза, почти слепа, и в тот день забыла свои линзы. В тот день она нашла дорогу почти наощупь в этой гигантском абсурдном механизме под названием метро. Раскачивались люстры и уносились с грохотом поезда. С утра я хотел поехать в «Лимонку». Я написал для них статью и все смаковал одну особенно удавшуюся мне на мой взгляд фразу. «Попы хотят гармонии». Я буквально выпевал эти слова, расхаживая по скрипучему полу дачи, представляя себе эту черную кучу зажравшихся попов с толстыми рожами, лоснящимися от жира, с маленькими поросячьими глазками, и то, как я выкидываю в их сторону наказующий перст. «По-п-пы!!» – моя безжалостная обвинительная фраза. О, это нарицательное «попы», включающее в себя всех спекулянтов благородными идеями. «Поп-п-пыы!» – христианские, буддийские, индуистские… Государственные и общественные, демократические и коммунистические, социалистические и фашистские – все, кто извращает идеалы и набивает себе карман, спекулируя на том, что не продается, кого даже бляди, которых мы ебли в Америке, имеют полное право презирать, потому что те бляди продавали только свое тело, но не душу.

Преисполненный пафоса, я вытанцовывал по половицам как дервиш, врубив на полную громкость свой любимый отныне Раммштайн, казня в своих апокалиптических видениях весь этот продажный социум. Телефонный звонок прервал мои мятежные танцы. Я выключил магнитофон. «Алло?» Какой-то женский голос, слегка хриплый, отчего мне почудилась в нем особая опытность, представился приятельницей моего друга, я вспомнил, что что-то такое он действительно мне говорил. Она попросила меня захватить в Москву ее ключи, которые еще на прошлой неделе забыл привезти мой друг. Ключи и в самом деле лежали на кувшине. Мы договорились с этим слегка хрипловатым голосом о встрече на сегодня же. Я положил трубку, что-то было во всем этом такое, что раздражало меня и слегка злило даже и после закончившегося разговора, и чего я никак не мог понять. Я не мог понять, почему я так быстро согласился на встречу именно сегодня (время назначила она), и из-за чего мне пришлось сдвинуть свой визит в «Лимонку». Какое-то смутное предчувствие охватило меня, но я не хотел себе ни в чем признаваться. Телефон – идеальное средство для заблуждений. Слышишь одно, представляешь себе другое, и никогда не видишь лица того или той, с кем разговариваешь, а значит, не можешь догадаться, что именно тебя ожидает по ту сторону слов. Вдобавок, как я догадывался, она была любовницей моего друга.

Я стоял у колонны уже двадцать минут и чертыхался, собираясь уходить. По телефону она как-то странно усмехнулась, сказав, что я не смогу ее не узнать. «Почему?» – спросил я. «Цвет волос», – засмеялась она. «Все же как вас зовут?» «Лиза». Однако при встрече она оказалась совсем другой, не такой, какой я себе ее представлял – «испытавшей все виды любви», как я прочитал случайную фразу в случайной газете, мельком попавшейся мне на глаза. Лиза появилась внезапно. Какое-то странное, немного, как мне показалось, голландское лицо, хотя я, наверное, и не смог бы толком объяснить, какой смысл я вкладываю в это слово «голландское» (ведь Лукас Кранах, Венеру которого она мне напоминала, был немец), может быть, какую-то элегантность, отец как-то учил меня, когда его в пьяном виде тянуло на близость, как распознавать женщин через их движения, он говорил, что через движения обнажается их эротизм. Впрочем, я уже и без оглядки на отца познал кое-что на собственном опыте. У Лизы были длинные пальцы, я увидел, когда она протянула ладонь за ключами. Длинные красивые пальцы. Лицо ее было для меня необычно, и я словно бы никак не мог его до конца разглядеть, с каждым взглядом открывая для себя что-то новое, какую-нибудь новую маленькую деталь, словно бы доводящую мое впечатление, как образ картины, до полноты, так, что образ уже начинал жить сам по себе в моем воображении-воспоминании и после. Тогда же, при первой нашей встрече, я слегка оробел, словно бы оказался в незнакомой стране и, плохо зная язык, боялся ошибиться, сказав что-нибудь не то и не так, как хотел бы, отчего мой образ исчез бы и из ее воспоминаний, лишь только бы я передал ей ключи. Ее лицо притягивало меня, но я старался смотреть в сторону, чтобы не выдавать себя, не выдавать какого-то своего преждевременного поражения перед ее красотой, и не мог не возвращаться снова и возвращался, встречаясь иногда с ее странным неподвижным каким-то взглядом, словно бы она грезила или в свою очередь придумывала меня, как бы слегка отстранясь от моего образа и еще не зная, как он сам захочет себя повести, исчезнет ли, измельчившись в пыль, в прах, в тягостное людское ничто, ежедневно протекающее перед глазами, или по какой-то тайной причине останется жить где-то там, сам по себе, путешествуя среди фантазий, меняя свой облик, а может быть, в конце концов даже и имя, и оставляя после себя лишь след недостижимого и потому желаемого. Потом она сказала, что такое выражение лица довольно естественно для близоруких людей, которые не очень хорошо видят выражение ваших глаз. При этом она как-то странно усмехнулась и я в первый раз почувствовал, что она меня обманывает.

«Вы не могли бы посадить меня в машину? – обратилась она ко мне после небольшой паузы, слегка смутившись, мы уже обменялись вежливыми и ни к чему не обязывающими репликами, за которыми я, мое воображение, пока еще не признаваясь себе самому, конечно же наколдовывало уже что-то другое; мы вот-вот должны были уже попрощаться. – Я забыла свои линзы. Плохо вижу и добираться сюда на метро было такое мучение. Я даже не вижу указателей».

Все это было сказано как-то слегка даже виновато, ведь всегда не очень приятно одалживаться перед чужими людьми, – так что не поверить этому было нельзя. И одна моя, «реальная» часть поверила, но другая, «мнимая» словно бы уловила что-то другое, какой-то еле слышный обертон, как будто бы Лиза сказала не только это, но и что-то еще, что-то вроде: «Взгляни на меня… Я не знаю, что мне делать, я запуталась, я не знаю, куда мне идти… Где оно, то, что я ищу? Может быть, ты мне подскажешь?» «Конечно», – тихо ответил я, ощущая вдруг в себе какую-то странную силу, как будто я коснулся окружавшей меня стены в каком-то странном месте, так что она, эта стена, стала вдруг поворачиваться, приоткрывая передо мной потайную дверь. Лиза засмеялась, вероятно настолько смешно с этим своим «конечно» я выглядел. Смех ее, чувственный, все с той же дразнящей хрипотцой вдруг словно бы обнажил ее в моем воображении. Я остро почувствовал желание, почувствовал, что хочу эту женщину, хочу как мужчина, именно как мужчина, а не как тот, кем бессознательно до сих пор себя ощущал и от кого сознательно хотел избавиться, не как подросток, у которого уже много чего было, но он хочет еще и еще, думая, что очарование жизни лишь в том, что женщины такие разные. Нет, сейчас я не хотел этой разности, я хотел одной единственной, той, что может помочь мне найти самого себя таким, каким я видел иногда себя в своих мнимостях и каким должен бы быть, опровергая образ гадкого и отвратительного утенка, каким так часто себе казался. Да, сильный и уверенный, ведь не даром же отец назвал меня Виктори. И что-то словно бы уже втягивало меня в свои таинственные складки, давая мне увидеть где-то в этом неясном «впереди», что ничего еще не потеряно и что все, все возможно в этой фантастической и прекрасной жизни. По странному совпадению, которое я не преминул в себе отметить, мир будто бы поворачивался ко мне той самой гармонической стороной, которую я так страстно отрицал в своем вчера написанном тексте для «Лимонки».